Эта сова относилась к семейству неясытей и особенно отличалась в истреблении мышей, но ловила и ласок, горностаев, даже хомяков. Иногда, правда, подхватывала и какую-нибудь пташку, спящую на дереве, но вообще, как и всякая сова, была птицей для человека полезной.

Она села на мельничную трубу так бесшумно, что ничье ухо — даже выдры! — этого не услышало бы. Ее мягкие перья не создают шума в воздухе, а лапы мягко, словно тень на воду, опускаются на край трубы. Она вертит большой косматой головой и, широко раскрыв глаза, внимательно изучает все вокруг. Сейчас она видит, как одна из кошек мельника идет по двору с мышью в зубах. Кошка скрывается где-то возле конюшни, и это к лучшему, Ух терпеть не может кошек, даже немного боится их, и вообще ей мешает, когда видят, как она охотится. Затем смотрит на окно, в светлом проеме которого движется, а потом исчезает то одна, то другая тень. Но это ее не волнует, как и то, что по двору проходит человек, который ее не замечает.

У Ух совершенное зрение, а также слух. Плещется река, дует ветер, бормочет мельница, а ее ухо отбирает наиболее существенные звуки. И сейчас тоже. Словно мягко упало чье-то легкое тело, и Ух посмотрела туда, откуда донесся тихий шорох. На опоре мельничного колеса сидела большая крыса. Сова даже не пошевельнулась, ведь сидевшая напротив крыса была настороже. Ух не торопилась, но когда крыса повернулась, сова, словно легкая, невесомая вуаль, отделилась от трубы, подлетела к жертве, бесшумно снизилась и с высоты человеческого роста упала камнем на нее.

—Чи-чикр — кринь… — коротко сказала большая крыса, но Ух прервала ее прощальную речь.

Одной лапой она схватила крысу за спину, а другой, как плеткой, ударив по морде, потащила к трубе.

Забравшись на крышу, Ух пронзила крысу острым крючковатым клювом, и на этом кончился поединок. Сова обедала в живописной обстановке. Внизу бурлила река, в глубине которой покачивались звездочки; в небе кричали перелетные птицы, приглашая родню присоединиться к ним: пора, мол, уже пора; рядом бормотала мельница, и от вращения жерновов точно легкая дрожь пробегала по лапам совы.

Ух была довольна, но не знала, что источник ее удовлетворения — желудок. Совиный организм по всем правилам биологии и химии разлагал на части крысиное мясо, посылал нужные вещества в кровь, мышцы, кости, глаза и удалял отработанные шлаки, которые белым пометом ложились на дранку крыши. Короче говоря, Ух переваривала съеденную крысу. Но переваривала не все, часть шерсти и костей проглоченной добычи в виде комочков собиралась в ее зобу, и она выплевывала их где попало, к большой радости ученых-орнитологов, которые определили по ним меню совы и до тех пор теребили людей менее ученых, пока те не вынесли наконец закон, охраняющий сов.

Тем временем взошла луна, и Ух со своего места ясно увидела голову Лутры с серебристым лещом в пасти. Она почувствовала, что и выдра ее видит, но это ничуть не смутило сову: они не враждовали, не мешали друг другу охотиться, поэтому она не обратила на выдру внимания.

То же самое почувствовал Лутра. Он заметил на трубе коренастую фигуру совы, но спокойно проглотил остаток леща вместе с чешуей. Потом, повернувшись на брюхо, поплыл медленней. На него смотрели, словно два воспаленных глаза, окна мельницы, крякали утки, и над водой разносился злой собачий лай, но Лутра не терял спокойствия, понимая, что это праздный, бессмысленный шум.

Вскоре лай стих, но за мельницей испуганно крякали утки. Выдра очень любила утятину, и у нее чуть слюнки не потекли. Но и утиный гомон не звучал криком об опасности, вряд ли его вызвал хорек или лисица. Он ровно ничего не значил. Ведь утки обычно спят на соломенной подстилке, прижавшись друг к дружке, и стоит одной из них вытянуть лапу, как начинается общая паника.

— Ай-ай, кря-кря, кто-то сюда идет. — Сонная утка, вскочив, принимается топтать других.

— Кря-кря, он уже тут… Ай-ай!

— И тут, и тут… нам конец!

Тьма полная; общая суматоха, они валят, топчут друг друга и лишь после долгой сумятицы наконец успокаиваются.

—Кря-кря, — кладет конец ночному переполоху важный голос старого селезня. — Ушел? — А поскольку никто не отвечает, прибавляет: — Да, ушел, давайте спать, тахтах. — И прячет голову под крыло.

Лутра свернул к берегу, где каменный барьер защищал плотину и приятно было сидеть на больших гладких камнях, посматривая вокруг и подстерегая счастливый случай. Со стороны мельницы дул небольшой ветерок и среди прочих запахов приносил и желанный запах утки, от чего выдру еще больше тянуло к птичнику. Ее уши не улавливали тревожных звуков. То здесь, то там тявкали две собаки. Кряканье уже стихло, и Лутра решил, что никто не опередил его, напав на уток, тревога была ложная. Луна уже поднялась над противоположным берегом, и ее желтая физиономия с ямочками на щеках, точно золотая тарелка, вместе со звездами колыхалась в зеркале реки.

Над водой плыл легкий туман, а за излучиной колебалось красное пламя, освещая темный силуэт мельницы. Лутра спокойно смотрел на пламя. Огонь этот был чужой, дальний и ничем ему не грозил. Но когда со скрипом растворилась дверь мельницы, он прижался к камням. На плотине у шлюза стоял мельник и прислушивался к тому, что происходило в деревне.

«Что может гореть?» — подумал мельник, и потом стало слышно, как он пошел на чердак. Ступеньки, брюзжа, вели его наверх, и когда открылось чердачное окошко, испуганная Ух метнулась в тень от противоположного берега. Лицо человека ярко осветил струящий откуда-то издалека свет.

«Камыши! — пробормотал он. — Камыши! Сколько раз я говорил, чтобы запретили этим щенкам баловаться огнем. Там же сложен весь камыш, срезанный в этом году, да еще и прошлогодний. Это, конечно, он горит. Весь, видать, пропадет».

Мельник обвинял в поджоге ребят, думая, что они развели там костер. Поблизости от камыша на пашне мелькало несколько огоньков, и как знать, откуда занес первую искру ветер. Может быть, кто-нибудь бросил горящую спичку, и маленькая искорка долго тлела в гнилых камышах, пока не вспыхнула, найдя сухие стебли. Прочее уже дело времени и ветра. Дождя давно не было, и пламя пробегало по поникшим коричневым метелочкам, словно белка по выгнутой ветке. Отвоевав большое пространство, оно ликовало, порхало, плясало; постепенно робкое потрескивание огня перешло в громкое гудение, наполнившее тишину осенней ночи.

Сбежав вниз по лестнице, мельник остановил мельницу; заскрипел ключ, и раздался стук в окно.

—Мари, слышишь, вы спите, а я побегу на край поля, там камыш горит.

Женщина растворила окно.

— А лес не загорится?

— Да нет! В деревне примут меры. Камыш все равно уж пропал, а лес еще можно спасти. Я скоро вернусь.

—Спроси, почем торговали яйцами на базаре. Мельник сердито передернул плечами.

—Ну конечно, только и дела мне сейчас, твои яйца, — и, отойдя от окна, он повернул к тропинке; следом двинулась его длинная колышущаяся тень.

Он не заметил, что за ним увязались две собаки, которые тоже почуяли какую-то опасность в этом свете среди ночи.

Казалось, на севере в неурочный час взошло солнце. Пламя охватило все заросли камышей, и его дымящиеся красные волны с шипением катились к реке.

Лутра не видел в этом ничего опасного. Человек ушел, и собаки ушли. Он ждал. Быть может, сам не знал, чего, но ждал и не обращал внимания на то, что маленькие лещики с необыкновенно громким плеском всплывали у берега на поверхность.

Но вот, точно ничего не видя и не слыша, появилась крыса, и на нее Лутра уже не мог не обратить внимания. Когда она отвернулась, он, ринувшись вперед, впился в нее своими острыми зубами. Но она так мерзко пахла, что он тут же выплюнул ее из пасти. Мало того, что крыса не относится к числу чистоплотных животных — она ведь живет в грязи и ест все подряд, — но эта была к тому же перепачкана дегтем. Недавно где-то разлили деготь — на мельнице или на корабле, — и теперь выдра чувствовала во рту его едкий запах. Она с отвращением потерлась носом о гладкий камень.