Со временем егерю кажется, что становится светлее, но это его глаза привыкают к темноте, и зрение обостряется. Зрачки, расширившись, стараются разглядеть то, что видел первобытный человек, когда ещё не было электричества, сделавшего излишней древнюю приспособляемость глаз к освещению.

Кто-то тихо постукивает по крыше шалаша, егерь догадывается, что над его головой ходит сова. Нарушая глубокую тишину, она скользит по камышу, что-то треплет.

«Это, верно, неясыть», — думает Миклош и смотрит наверх, откуда доносится возня; вот бы схватить птицу за лапу, как бы она испугалась!

—Ух-ух-ух-ух! — кричит сова, из чего следует, что она расправилась с мышью, и этим криком сразу выдает свое происхождение.

«Неясыть, — улыбается егерь. Ему симпатична косматая охотница, и он завидует ее главам. — Я бы и слона не увидал, а она, — покачивает он головой, — поймала мышку в снопе».

—Ух-ух-ух, — снова выкрикивает его соседка, но тут же замолкает: поблизости завозилась мышь, которая наверняка слышит своего опасного врага. Но камышовый сноп такой плотный, что мышь чувствует себя в нем в большей безопасности, чем человек перед сидящим в клетке тигром.

Но вот вокруг распространяется таинственный свет. Старая ива поднимает из тумана свою лохматую голову, и луна, поздно встающая зябкая ночная странница, проливает сияние на гребни кустов. Сова молчит, но не улетает, — Миклош слышит, как иногда над его головой шуршит камыш.

Дохлых собак еще не видно, но завеса тумана будто поредела, и смутно вырисовываются контуры пейзажа.

Теперь сюда долетает рокот реки, значит задул восточный ветер. Егерь смотрит вперед и налево, ведь справа, с западной стороны никто не подойдет: ветер доносит туда запах человека.

Луна светит все ярче. Слабый ветерок лениво разгоняет клочья тумана, и настает тот час, когда все оживает, приходит в движение, а туман и полумрак пробуждают фантазию.

Сова, во всяком случае, улетела; так оттолкнулась от камышовой крыши, что ружье упало Миклошу на колени. Она, видно, кого-то приметила.

Егерь прислушался к тому, что происходит у него за спиной, вздрогнул, но с места не встал: тихий топот бегущих ног затих в камышах.

—Почуяли опасность, — проворчал он себе под нос. — И вроде их две.

Он прав: Карак и его дорогая женушка без оглядки несутся прочь от людей.

В том, что лисы спаслись, честно говоря, заслуга не Карака, а Инь. Карак хотел подобраться к дохлым собакам со стороны реки, но Инь побежала к шалашу с подветренной стороны, и он последовал за ней, как вдруг она повернула в страхе назад: человечий дух стал совсем теплым.

«На сегодня хватит, — зевает егерь. — Хорошо бы поспать».

Он неторопливо поднимается, опять втыкает палку-пугало с белой тряпицей и тихонько выбирается из камышей. Если бы не ветер, он бы сейчас шел домой не с пустыми руками, но охотники и рыбаки — бездельники и чудаки, и роптать ему не на что.

Луна уже стоит совсем высоко, ветер развеял туман, и лента тропинки спокойно ведет Миклоша домой.

«Капкан проверю на рассвете, сейчас еще нет и полуночи, — думает он, но тут часы на колокольне бьют полночь. — Ну ладно, проверю сейчас. И уберу его в конюшню. Не придется, по крайней мере, вставать чуть свет».

Сады в тени, ведь луна уже на ущербе. Шары спящих кур сливаются с мраком, капкана не видно на темной поленнице.

И тут в нос егерю бьет страшная вонь. От радости и сознания успеха мурашки пробегают у него по спине: в капкане сидит большой хорек.

Нельзя сказать, что он удобно расселся, но ему уже все равно. Напоследок он выпустил несколько капель зловонных выделений, а потом — что ему оставалось делать? — испустил дух, оставив на память о себе отвратительный запах, который не переносят даже привычные ко всему собаки.

Хорьков никто не любит, хотя там, где домашнюю птицу держат в хорошем курятнике, куда им не пробраться, для хозяйства они только полезны. Они искусно истребляют мышей, крыс и змей; укус гадюки им нипочем, и нет такой огромной крысы, которая, увидев своего страшного врага, не запищала бы в ужасе, прощаясь с близкой родней.

Хорек, несомненно, отважный воин и в случае необходимости нападает на собаку и даже на человека, но не будем осуждать его за это: он родился хорьком и не может жить, скажем, как соловей.

А этого хорька тем более не за что осуждать; Миклош с любовью гладит его шелковистую шерстку, хотя и морщит нос, и думает о том, что эту вонь лисица почувствовала бы и за два километра.

Но что поделаешь! У хорька благородная шкурка, и надо содрать ее поскорей, пока зверек еще теплый. Домой его не понесешь — ведь тетя Юли выставит Миклоша вместе с этим «вонючим гадом» за дверь, поэтому не остается ничего другого, как поднять с кровати тетушку Винце. Она жаловалась егерю на выдру, пусть теперь нюхает!

Он будит старушку, которая радуется смерти хорька-куролова, и пока егерь снимает шкурку, охотно светит ему лампой.

Придя домой, Миклош пытается тихонько проскользнуть в свою комнату, но тетя Юли не спит, и приходится дать ей подробный отчет. Что сказала тетушка Винце о хорьке, что сказал он сам, что ответила на это она и так далее.

—Ну, ступай, из тебя клещами вытягивать каждое слово надо. Ужин на столе.

Миклош молча ест, думая: не стоит уже ложиться, следующий день на пороге.

Следующий день!

А рассвет следующего дня самый обычный, если можно назвать рассветом густой туман, о который хоть лестницу опирай. Миклошу он на руку — ведь если надеть приличный костюм или пальто, что не часто случается, поскольку в воскресенье лучше всего обходить свой участок, — по дороге кто-нибудь непременно спросит:

— Может, свататься идешь, Миклош? Или скажет:

— Как ты вырядился!

Егерь же — человек замкнутый и не любит таких разговоров.

Он идет по тропинке, радуясь, что вокруг туман: хорошо бы уйти подальше, пока он не рассеялся. И можно помечтать: ему уже не грозят неожиданные встречи и любопытные расспросы. Идти приходится медленно — дорога грязная, почти ничего не видно, только шумит в стороне река.

Вот уже подул ветерок, погода проясняется, но туман, верно, еще стоит и в вышине, ведь где-то растерянно гогочут дикие гуси, и крик их то и дело прерывает приятные раздумья Миклоша.

Иногда он видит их расплывчатые тени, которые тотчас исчезают. Но ружье держит наготове — чем черт не шутит.

«Тетя Юли — добрая душа. Как хорошо, что мы сможем жить у нее», — думает он, возвращаясь на цветистый путь мыслей, связанных с Эсти, но тут гусь проносится так низко — он видит даже его зоб, — что и ручкой от метлы можно его сбить.

«Вот ротозей! Что-нибудь одно из двух: или охоться, или мечтай, — стыд и срам», — поругал он себя и выбрал охоту; остановившись, он вгляделся в клубы тумана.

«Ах, голубчик, что ж ты наделал, поджарить бы такого гуся, как тот», — продолжал укорять он себя, но вдруг откуда-то сзади донесся гогот сбившейся с дороги птицы.

Грохот выстрела растаял в тумане, и гусь с шумом упал на землю.

«Приду не с пустыми руками, с подарком, — подумал егерь, — хотя, наверно, больше подошли бы цветы».

Но тут приблизились еще два гуся. В ружье, к сожалению, оставался только один патрон, но и он сделал свое дело. Второй гусь упал рядом с первым.

«Два жирных гуся! А садовник пусть несет своей невесте цветы».

Туман стал подниматься.

Связав гусей за лапы, Миклош повернул к мельнице, как вдруг из завесы тумана выбежали две знакомые собаки.

—Вы что?

Они тотчас сели. Пират поднял переднюю лапу, показывая свою боевую рану, и, виляя хвостом, пояснил, что примчались они сюда, услышав выстрелы: а вдруг понадобится их помощь.

—Мне не нравится, что вы тут слоняетесь, но если уж забрели так далеко, пойдемте вместе домой.

Пират вопрошающе посмотрел на Миклоша:

—Можно понюхать гусей?

И собаки поплелись следом за егерем. Они ни разу не залаяли, предупреждая хозяев, что идет гость, и поэтому те и не подозревали об этом.