«Видать, я слишком рано пришел», — засомневался Миклош и, увидев, что в двери мельницы торчит ключ, зашел в комнатку, где, как он знает, в это время можно обычно застать мельника.

—Я слышал выстрелы и подумал, ты, верно, скоро придешь. Два выстрела — два гуся. Садись-ка, сынок. Потолкуем, пока варится суп.

Мельник достал из буфета стаканы. Наполнил их и чокнулся с Миклошем.

—Пей!

Егерь, не ожидавший, что палинка окажется такой крепкой, с трудом перевел дух.

— Точно огонь! — кряхтит он.

— Ничего, третья чарка пойдет как по маслу, — говорит

довольный мельник.

Мельник широкоплечий, в воскресном сером костюме, — сама любезность.

—Так-то, сынок, — твердит он, и Миклош, впервые услышав от него такое обращение, ощущает, как его окутывает тепло семьи.

Он понимает, что сейчас самое время объясниться с отцом Эсти, и если он поговорит с ним, потом легче будет говорить с ее матерью.

—Дядюшка Калман, — Миклош встает, — я, верно, и сегодня не решился бы сказать, прислал бы другого вместо себя, как положено, но…

Лицо у мельника сразу становится серьезным. Он слушает парня, который хочет увести из дома его единственную дочку. Молчит мельница, шумит река, рассеивается туман, и егерь по всем правилам просит руки девушки.

Калман Чёндеш отвечает не сразу. Он смотрит в окно, словно хочет получше запомнить эту минуту, потом, встав, неловко обнимает егеря.

Они садятся и опять замолкают, будто устали оба, приняв нелегкое важное решение.

— Миклош, сынок, — и точно от сверкающего на реке солнца, от душевной безмятежности сияет его лицо, — Миклош, сынок, я по себе знаю, как трудно выговариваются слова, когда сватаешься к девушке, однако когда пойдешь к нашим, повтори их, а я сделаю вид, будто ни о чем понятия не имею. Ладно? Тетушка Луиза тебе бы не простила, что сначала ты сказал все мне одному.

— Понятно дело.

И двое мужчин переглядываются, как сообщники, сознавая всю серьезность данного момента и желая в угоду женщинам соблюсти приличия.

—Так и сделаю, дядюшка Калман, — весело отвечает

егерь, ощущая надежную поддержку спокойного мельника, таскающего на своих плечах тяжелые мешки, а в себе после трех стаканов палинки — смелость на слова.

— Я тут не один, а с егерем, — объявил мельник, входя на кухню, — а он с двумя гусями, потому что в следующее воскресенье хочет у нас пообедать.

— Заходите же, заходите, — приглашает мельничиха, вытирая руки о фартук, и ведет Миклоша в комнату, откуда доносилось призывное позвякивание посуды.

— Я этого не говорил, дядюшка Калман, — смущается егерь и долго жмет руку Эсти, только что кончившей накрывать стол.

— Ради гостя присяду ненадолго. А ты погляди, дочка, что делается на кухне, и налей вина в кувшин.

Не догадываясь о предыдущем возлиянии, мельничиха предложила выпить для аппетита немного палинки, выпила и сама, а Миклош посмотрел на своего будущего тестя, который украдкой заговорщицки подмигнул ему.

—Дорогие тетушка Луиза и дядюшка Калман,— встал с места Миклош, — поскольку мне некому поручить красиво сказать то, что я хочу, позвольте это сделать мне самому.

Мельник еще раз пережил этот прекрасный и важный момент, а мельничиха, не ожидавшая именно сейчас услышать предложение Миклоша, опустившись на стул, зарыдала.

—Так вот, мать, я-то знаю, что ты ответишь, но и Эсти надо спросить, — промолвил мельник.

Жена с грустной улыбкой махнула рукой.

— Эсти, Эсти… что ее спрашивать, и так все ясно. В тесто для вареников соли насыпала, так ей голову закружил этот плут, — и встав, она поцеловала егеря.

— Иди сюда, дочка, — позвал мельник Эсти, которая, ни о чем не подозревая, вошла в комнату, но, почувствовав праздничную торжественность и увидев заплаканные глаза матери и серьезное лицо Миклоша, застыла от удивления.

— Я тут.

— Миклош к тебе сватается, скажи-ка, хочешь идти за него.

— Папа…

— Не обнимай меня, глупышка, меня поздравлять не с чем, вот уж двадцать лет, как я обзавелся женушкой.

— Не двадцать, а девятнадцать, — поправила его мельничиха, — Эсти, подавай на стол и садись рядом с Миклошем.

Ветер словно за тем и подул, чтобы развеять туман. Покончив с ним, он прилег отдохнуть на солнышке, и ни одна метелочка камыша больше не шевелилась. И тогда вдруг оказалось, что местность, в тумане казавшаяся пустынной, на самом деле густо населена: сюда сели отдохнуть перелетные дикие гуси, овсянки на лугу клевали семена трав, три сарыча кружили в воздухе, а четвертый что-то ел, сидя на акации.

Вода в реке продолжала прибывать и с ревом стремительно неслась на юг.

—Ох, что же, что же будет со мной, я едва держусь на ногах, — стонал старый Тополь, но река ему не отвечала, она тоже не знала, что будет с ним.

Берега размыло, и оторвавшиеся глыбы земли сползали в воду, увлекая за собой испуганные кусты, которые унесет далеко, на новое место река; там где-то они приживутся или погибнут, погребенные под слоем тины.

Лутра принюхивался, потому что мутная желтая вода залила весь туннель, и в ней растворялся мерцающий свет.

— Что-то надвигается, — помрачнев, взглянул он на свою супругу, ведь выдры успели пожениться, не предавая это событие гласности. — У меня дурные предчувствия, — втянул он носом воздух, — но надеюсь, беда не случится.

— Весь берег сотрясается, — просопела самочка, — и голос у реки тревожный, — она повернулась мордой к туннелю. — Гляди!

Вынырнув из водоворота, в устье туннеля заползла большая зеленая лягушка. Вода, видимо, вымыла ее из жилища, и теперь она, еще не совсем проснувшись, растерянно моргала. Лутра пренебрежительно отвернулся, давая понять, что его ничуть не интересует эта незваная гостья, самочка же немедля позаботилась о том, чтобы лягушка так и не проснулась. Потом она легла возле супруга, но глаза у нее оставались открытыми, потому что в воздухе чувствовалось какое-то напряжение и даже с сухой стенки слегка осыпалась земля.

Кроме рокота реки слышалось лишь карканье ворон, да и то изредка и издалека. Нора точно стала слепой и глухой, в нее не проникал теплый свет сиявшего над миром солнца.

В лесу быстро высыхали опавшие листья.

—Клю-клю-клю, — спланировал большой зеленый дятел, и его звонкий крик разнесся среди деревьев как весть о весне.

Потом он застучал по стволу, но вскоре перестал и, опустившись на землю, принялся наводить порядок в муравейнике, подбирая клейким шероховатым языком личинки и насекомых.

Высоко над лесом летят дикие гуси; они держат путь к расположенным вдали озерам: им хочется пить, но сесть на буйную реку они опасаются. Позднее, наверно, они вернутся, а может быть, проболтают там до самого вечера и, спрятав голову под крыло, проспят всю ночь, убаюканные небольшими волнами. Озера неглубокие, даже выдре нельзя незаметно подплыть к птицам, можно спать в полной безопасности.

—Га-га, лилик-лилик! — кричат молодые гуси. — Какое здесь лето, какое прекрасное лето! — И опускают лапы в воду.

Вода тут теплей, чем в самые теплые дни на их северной родине, и мягкая, как бархат. Старые гуси хранят молчание.

—Ешьте, ешьте, но будьте осторожны, — чуть погодя принимаются они наставлять молодых.

Это все, что они говорят, но в этом мудрость опыта и предостережение: зима началась и может затянуться надолго; она не пощадит слабых, невыносливых птиц.

В камышах то одна, то другая сорока подлетает к дохлым собакам посмотреть, не исчезло ли пугало, но оно, разумеется, на месте, и белая тряпица — красноречивый запрет.

Над деревней высоко в небе вьется голубиная стая. То и дело мелькают белые крылья, но одного голубя в стае определенно не хватает — ведь полчаса назад ястреб Килли, наметив самого слабого летуна, преследовал его до тех пор, пока не сцапал. Увлеченный погоней, не считаясь с близостью людей, он загонял свою жертву и на середину двора, и залетал следом за ней в сарай и в конюшню. От ястреба не спасешься; напуганная стая голубей долго еще кружила в вышине, в то время как он давно уже закусил их товарищем, а остатки — если что-нибудь осталось — бросил: авось кому-нибудь пригодятся.