Друзья зашагали по двору, медленно, степенно, — будто они задумали просто пройтись, — и поступь их не лишена была известного достоинства.

Впереди шла Вахур, как наиболее опытная в такого рода делах. За ней — Мишка и Келе. Пала Бенце у стола как раз не было: он только что набросал уткам требухи, а сам ушел на кухню. Вахур рычанием отогнала уток, а затем как гостеприимная хозяйка пригласила аиста.

— Угощайся, Келе, — и собака радушно вильнул хвостом.

— А можно?

— Ешь, раз тебе говорят.

Келе осторожно схватил длинный обрезок кишки и стал заглатывать ее, как аисты глотают ужей, но глаза его испуганно шныряли по сторонам, будто он взял недозволенное.

— Ешь спокойно, — подбадривал его пес, добродушно щурясь. — То, что лежит на земле, нам брать разрешается.

Аист только вошел во вкус, как вдруг раздался возбужденный голос Пала Бенце:

— Ух ты, мать честная, стало быть, вот оно, ваше чудо знаменитое?

Келе тотчас перестал есть.

— Потише, Пали, не то напугаешь, — одернул его Берти. — Вишь, как они втроем сдружились, водой не разольешь!

— Чудеса, да и только! — не унимался Бенце. — Так близко я еще сроду аистов не видел.

Три приятеля стояли в нерешительности, не зная, что же им теперь делать. Мишка чуть отошел в сторонку, будто он здесь вовсе не при чем, но и Вахур растерялась, она помнила, что этот человек совсем недавно ни за что, ни про что угостил ее пинком. Может, и впрямь нельзя было подбирать с земли мясные обрезки?

— Ты только взгляни на этого петуха, Берти, — сказал вдруг Пали. — До чего грозен!

К аисту приближался Курри. Гребень у петуха налился кровью, желтые глаза полыхали неудержимой яростью; нагнув голову, он шел прямо на недруга.

— Смотрите сюда, — издал он боевой клич, — все смотрите сюда! Сейчас я вам покажу, кто самый главный у нас во дворе, сейчас вы увидите, кто самый храбрый! А ну, прочь отсюда, пожиратель лягушек! — петух пребольно лягнул Келе и так поддал ему клювом, что у бедного аиста только перья полетели.

— Смотрите все!

Келе, и так от природы не нахальный, вовсе оробел. Нападение застало его врасплох, и ему не оставалось ничего другого, кроме как обратиться в бегство.

— Кря-кря-кря! — развеселились утки, — Курри побил Длинноногого Келе… выходит, Курри сильнее… выходит он главный… ха-ха-ха!

Аист бегал вокруг стола, петух — за ним, и, ни на шаг не отставая, щипал, пинал, клевал его…

— Прочь отсюда, ты, поедатель лягушек! Убирайся вон с моего двора! — и он дал такого пинка аисту, что тот чуть не повалился на землю.

Пали и Берти дара речи лишились; такого зрелища им никогда не доводилось видеть. Мишка, предпочитая держаться в стороне от любой заварухи, побрел к сараю, но даже Вахур, и та не вступалась за друга: недавно нанесенная ей несправедливая обида совершенно сбила ее с толку, и теперь собака не знала, можно ли вмешаться в драку и приструнить Курри.

Однако Берти вскоре опомнился, увидев, что у Келе на крыле — том самом, которое он вылечил, — проступила кровь.

— Не сдавайся, Келе! Неужто ты супротив петуха не устоишь! — вскричал тут Берти. — А ну, всыпь ему как следует!

Для аиста этот голос обладал магической силой. Он означал исцеление от боли и избавление от голода. Означал защиту и поддержку. А сейчас Келе уловил в нем подбадривание и призыв к мужеству. Сердце аиста сильно забилось, и он решительно повернулся к петуху. Испуг в его взгляде пропал, глаза аиста стали холодными, точно небо в морозное зимнее утро; откинув голову назад, будто занесенный для удара молот, он ждал.

— Ах, так? Видно, тебе надоело бегать?.. — завопил петух. — Смотрите сюда, все смотрите сюда!

Обитатели двора и без того смотрели на них во все глаза. Гуси — со скучающе-пренебрежительным видом, считая грозные выкрики петуха пустой бравадой, утки — весело, с восторгом, потому что для них все было в диковинку и вызывало восторг, а куры, как и положено женам победителей, пыжились от гордости. Насладившись произведенным впечатлением, Курри двинулся, чтобы последним мощным броском покончить с противником, но ему не суждено было осуществить свое намерение.

Молот-клюв аиста обрушился с молниеносной быстротой и тотчас же опять взметнулся вверх, застыв в боевой готовности. Но повторный удар не потребовался… Петух вытянулся всем телом, слабо шевельнул крыльями, разок-другой дернул ногами и на том закончил свое бренное существование.

Пали оторопело уставился на Берти.

— А ведь он порешил петуха!

— И впрямь порешил! — ответил Берти, и не без некоторых угрызений совести отсек петуху голову, чтобы вытекла кровь. Потом, войдя в дом, он рассказал Яношу Смородине и Агнеш эту удивительную историю.

— …Тут я возьми и крикни ему: всыпь, мол, ты этому петуху как следует. Ну, он и всыпал.

— Аист тут не виноватый, — подтвердил Пал, — он знай себе от петуха бегал, пока Берти его не подзадорил.

— Ничего, зато на похлебку сгодится, — улыбнулся Янош Смородина. — Что у нас во дворе петухов, что ли, больше нету?

Агнеш, однако, была хозяйка бережливая, и ее до глубины души возмутили эти беспечные рассуждения мужчин. Она чувствовала себя задетой столь бесславной кончиной петуха — существа, ей не безразличного: ведь как-никак она, Агнеш, подкладывала под курицу яйцо, из которого вылупился этот петух; и вообще петух — полезная живность, не то что какой-то там дрянной аист! И распалившись донельзя, Агнеш схватила со стола самый большой кухонный нож.

— Сей момент отрежу голову этой мерзкой твари! — И она направилась к двери.

Но Берти преградил ей дорогу.

— Положите-ка нож, Агнеш. Аист этот наш, петух — тоже, и мы уж сами тут как-нибудь разберемся.

Нож чуть сам собой не выпал из рук у Агнеш. Это было уже смертельное оскорбление. Подумать только: ей, Агнеш, тут ни до чего нет дела, она не вмешивайся, даже если этот аист перебьет во дворе всю птицу, она ни о чем не заботься, ни о чем не хлопочи, не тревожься, потому как она здесь никто и ничто… Агнеш в доме — чужая…

Кровь бросилась ей в лицо, а на глазах выступили слезы.

— Да полно вам ссориться, — примирительно улыбнулся Янош Смородина. — Это Берти виноват во всем, вот ему бы и надо отрезать голову. Верно, Агнеш?

— Своей головы мне не жалко, — мрачно пробурчал Берти. — Мою голову хоть сейчас можно с плеч долой.

Наверное, незачем упоминать, что неожиданной вспышке Агнеш, добродушному расположению Смородины и внезапно нахлынувшей мрачности Берти предшествовала опустошенная бутылка, и даже не одна. Вот почему и обида казалась горше, и самопожертвование Берти мрачней. Агнеш обтерла руки, схватила свой платок и принялась старательно его повязывать. На плите с бульканьем кипела похлебка, и это был единственный звук, нарушавший напряженную тишину.

— Будет тебе дурить, Агнеш, — первым нашелся Пал Бенце.

— А я и не дурю! Указали мне на мое место, будто прислуге нерадивой, поневоле пойдешь, — и она все продолжала возиться с концами платка, хотя тот и так уже был завязан на три узла. Тут и слепому было ясно, что спасти дело можно только испросив прощения.

Берти подошел к столу, схватил большой нож, что перед этим положила Агнеш, тщательно расстегнул у ворота рубаху, обнажив шею, и попытался всунуть нож в руку Агнеш.

— Вот — моя голова! Режьте, коли уж вам так хочется, режьте, а не то я сам себе шею перережу!

— Господи! — ужаснулась Агнеш и выхватила у Берти нож. — Упаси бог, еще какой вред себе нанесете! — И она ласково коснулась руки Берти.

— Мне не до шуток, видит бог, я сейчас на все готовый, — сказал Берти, и голос его зазвучал мягче. — Да снимите вы, наконец, платок или нет?

Тут и Агнеш рассмеялась.

— Фу ты, чудак-человек, ну, конечно, сниму!

— Наливай, Пали, — распорядился Янош Смородина. — За это полагается выпить: мир да согласие — дороже всего!

— Слышь, Берти, — сказал потом Пал Бенце, когда они вдвоем с Берти очутились во дворе, — вели ты ей, и она не то что платок, а и последнюю одежку с себя сняла бы: уж больно ты ее напугал. Да и я, признаться, тебя таким не видывал.