На месте преступления лежала нижняя часть туловища — ноги и часть таза, а также правое предплечье. Проще всего было предположить топор. Но почему тогда плоть и сохранившиеся части одежды — серый свитер и джинсы были обожжены до углей? Паяльная лампа? Автоген? Десмонд говорил, что узнал в инвалиде постояльца отеля «Кэсс». Но то, что останки принадлежали ему — еще нужно было доказать.

Ноги в джинсах были, как у всякого сидящего в кресле, согнуты в коленях. Но где остальное? Складывалось совершенно дикое впечатление, что тело рассекли газорезкой и верхнюю половину унесли.

Бригада криминалистов тщательно исследовала кресло, мусорный бак, стоявший неподалеку, и землю вокруг места происшествия на предмет поиска отпечатков пальцев и других улик.

Мэфер и Коновер отошли погреться к решетке вентиляции метрополитена. Но Коновера, казалось, била нервная дрожь. Вид оголенной ключицы мертвеца почему-то заставил полисмена вспомнить одну его старую подругу, которая обожала целовать его в плечи…

Лейтенант Дейвс говорил с репортером из ЮПИ. Подъехал полицейский фургон, и останки, помещенные в мешок, были отправлены в морг, где убитый временно превратился в «анидентификэйтед боди» [1]номер 47–88.

Итак, убитого звали Долежал. Убийца оставался неизвестным. И направление поиска было еще в тумане.

Дейвс надеялся, что голова жертвы обнаружится в одном из мусорных баков поблизости, то-то будет сюрприз для бродяжки, который ищет там поживу, а найдет голову калеки, избавленного от боли и страданий.

Репортеру Дейвс именно так и сказал. Средства массовой информации подхватили это высказывание, и расторопная журналистка из «Сан Таймс» на другой день пустила в оборот термин «Болеутолитель».

Детектив сидел в одиночестве у стойки в баре «Мерди», куда зашел пропустить рюмочку. Дейвс вспоминал известные ему страшные дела: маньяков Гехта и Корколиса, поедавших отрезанные груди убитых ими женщин; одного шестнадцатилетнего ублюдка, который любил в момент оргазма бить партнершу молотком по голове; а на прошлой неделе наркоманка на Виллард-корт размозжила голову своему ребенку, тоже наркоману, чтобы не делить с ним порцию «крэка».

И все же, по сравнению с этим…

Где-то под мостом прогрохотала электричка. Невдалеке от отеля играл саксофонист, снова и снова выдувая низкие ноты «Концерта для влюбленных».

Все газеты по-своему откликнулись на это убийство с расчленением. Консервативная «Трибюн» поместила эту историю под крупным заголовком «Наводящее ужас убийство на Уобош-авеню поставило полицию в тупик».

«Сан Таймс», все еще склонная к сенсациям, как и «Нью-Йорк Пост», хотя Руперт Мэрдок полтора года назад продал ее, решив сосредоточиться на телевизионной сети «Фокс», посвятила убийству всю первую страницу:

Примерно так же, как репортер, введший в обиход термин «летающая тарелка» после интервью с Кеннетом Арнольдом по поводу НЛО, которые он видел над Маунт-Райнье в июне 1947 года, журналистка из «Сан Таймс» Нора Чветел перефразировала высказывание лейтенанта Джейка Дейвса в один броский заголовок, применив оригинальный термин: «Может быть, по улицам Чикаго ходит Болеутолитель?»

Независимый еженедельник «Фейзес» напечатал фотографию места происшествия и останков. Под ней была помещена статья с заголовком: «БОЛЕУТОЛИТЕЛЬ В ЧИКАГО».

«Трибюн» подхватила этот термин при следующем похожем преступлении, происшедшем пятью днями позже. Кто-то в редакции вспомнил, что газеты стали раскупаться куда лучше после того, как маньяка Дэвида Берковица стали называть «Сын Сэма» вместо банального «убийца».

БОЛЕУТОЛИТЕЛЬне намекал на то, что по улицам расхаживает псих. Как и в случае с круглолицым Берковицем и даже с Джеком Потрошителем, публика была озадачена и заинтригована новым именем. БОЛЕУТОЛИТЕЛЬ.Некоторым людям нравилось, как звучит это слово, как оно скатывается с языка.

На следующий день после сообщения об убийстве многие были потрясены.

Виктор Тремалис оторвался от своего дневника (он писал о том, какие ощущения испытываешь, когда во время мастурбации делаешь надрез бритвой на запястье и кровь капает на член во время семяизвержения) и прочел то, что равнодушные газетчики написали об убийце. Или, как определил Тремалис, о новичке в полку кровавых мясников.

Сидя перед баром «Венди» на Куинси-корт и слушая шелест газетных страниц на ноябрьском ветру, он как зачарованный не мог оторваться от истории об убийстве.

Убийство интересовало его ничуть не меньше, чем самоистязания.

Майк Серфер и Вильма Джерриксон сидели в холле приюта «Марклинн». Майк занимался одной из трех обязательных ежедневных чисток своего шунта.

Портативный аспиратор лежал на его коленях и Серфер просто играл с ним. Вильме Джерриксон (для всех обитателей и посетителей «Марклинна» — просто Бабуля) порой казалось, что Майк Серфер ведет себя еще как ребенок, любящий пошалить.

Майк заговорил об инвалиде, убитом близ отеля «Кэсс». Заметка в «Сан Таймс» сообщала имя убитого — Роберт Долежал. Обычно Серфер читал «Дефендер», ежедневную негритянскую газету, но сегодня она проигнорировала убийство на Уобош-авеню, предпочтя поместить на первой странице ехидную аналитическую статью о только что избранном президенте Буше. Вот если бы убитым оказался черный…

Майк Серфер старался прогнать беспокойство о том, что Реджи Гивенс до сих пор не вернулся в «Марклинн». Он решил сегодня обязательно отправиться в бар «Трудные времена».

— Здесь пишут про парня, которого убили в таком же вот кресле, — Вильма знала, что Серфер всегда начинает беседу подобными фразами.

— В наши дни в газетах пишут такие гадости, — ответила она, зачем-то указывая согнутым пальцем на аспиратор.

— Я больше не смотрю и новости по телевизору.

— Знаю, Бабуля.

Вильме было семьдесят пять лет; редкий пушок на ее голове напоминал ореол вокруг луны в хорошую погоду. Никто из постояльцев не знал, что именно приковало ее к креслу. В «Марклинне» кроме нее проживала еще только одна женщина — Кэтрин Таунсенд, тоже белая, лет на двадцать моложе Вильмы. Кэт почти каждый день надевала черные тореадорские брюки, а поверх на щиколотки белые пластмассовые браслеты.

— Как печально, когда кто-то умирает, — сказала Вильма, глядя на свой стакан, двадцать унций с Уолтером Пейтоном, улыбающимся с передней стенки. Задняя стенка стакана содержала перечень десяти рекордов, установленных игроком «Чикагских Медведей».

Она отхлебнула джин с тоником — свой «открыватель глаз» — уровень в стакане упал до отметки 4. «Наибольшее количество 100-ярдовых геймов — 77.»

Майк Серфер печально посмотрел на собеседницу.

— Никогда не встречал этого парня. Роберта Долежала. В газетах написано, что он одно время промышлял незаконными делишками, — сказал он, рассеянно проведя мозолистой рукой по правому колесу своей коляски. — Знаешь, Бабуля, ведь несправедливо, что такое случилось именно с инвалидом.

Они походили на парочку влюбленных пенсионеров, сидящих на скамейке городского парка; кресло Вильмы почти соприкасалось с креслом Серфера. На подлокотнике кресла Вильмы была наклейка с изображением Хонки-Тонки, персонажа ее любимой телепрограммы о кэтче. Наклейку она отодрала с коробки хрустящих хлебцев, которые обожала, хотя крошки все время застревали в ее протезах. Сын Вильмы Герберт тоже любил мучное. Они тогда жили в Монтичелло, еще до того, как туда понаехали пуэрториканцы.