— Я думаю, что это так просто— подойти к любомуиз нас и прикончить с помощью паяльной лампы, — ее раздражение отнюдь не вызывалась утренней выпивкой. — Чисти-ка побыстрее свою духовую трубку, парень! — Она нетерпеливо взмахнула рукой, словно официанту, не торопящемуся обслужить ее.

Серфер откупорил шунт и присоединил пластиковую трубку к цилиндру. Затем он взглянул на Вильму, словно ожидая поощрения, но взор ее оставался пустым. Она думала о чем-то своем.

В памяти Вильмы всплывали какие-то нечеткие образы, лица. Когда-то ей удавалось избегать поражений и неудач, теперь же она была обессилена и сломлена. Здесь в «Марклинне» старая женщина нашла тихий приют.

Серфер и другие — Зуд, Карл, Слэппи, Вилли — все они, даже Кэт, помогали ей забыть о сыне, которого никто из них не знал; о сыне, которого убили ударом ножа в шею в электричке в 1974 году. Годы постельных пролежней, пищи, пахнущей слабительным, годы в клинике для душевнобольных, годы, лишенные любви. Совершенно лишенные любви, на место которой пришли узы убогого родства с обитателями Дома Рейни Марклинна для инвалидов.

Что касается этих людей, то они как раз почти любили ее. Ибо причина, по которой она приковала себя к этому креслу, была пугающе проста и не имела ничего общего с болезнью. Когда отвыкаешь вставать на ноги, становится почти невозможным изготовить петлю и повеситься на ближайшем крюке. Подложить под ноги семейные альбомы, потом выбить их из-под себя и устремиться вслед за ними в пустоту забвения.

Она вернулась в настоящее. Это всегда происходило очень быстро.

— Я совершенно серьезноговорю, Майкл. Я знаю, что нипочем не смогу своими слабыми руками откатить эту штуковину, чтобы спастись от пламени!

А станет ли она пытаться?

Серфер с десяток раз засунул трубку в отверстие в горле и вынул ее оттуда, вызывая ассоциации с половым актом. Потом поместил, наконец, шунт на место, придерживая сверху пальцем.

— Грустный мир, — его голос после прочистки аспиратора изменился. — Я хотел бы выехать вместе с тобой погреться на солнышке на берегу.

Вильма отрицательно покачала головой.

— Не глупи, Майкл. Ты же знаешь,что дальше театра я не смогу выехать.

Она имела в виду недавно отремонтированный Чикагский театр.

— Ну, пожалуйста, — Майк постарался изобразить на лице отчаяние.

— Подумай, Майк, ну как я там смогу сидеть, когда вокруг столько людей, сколько я не видела за всю жизнь!

Она заявила, что еще потому не поедет на пляж, что от озера Мичиган пахнет так же, как из решеток сабвея вдоль Вашингтон-стрит — гнилой сыростью, причем круглый год.

— Майкл, ты джентльмен и к тому же ученый, — она допила свою утреннюю дозу. Теперь можно было прочесть, что Пейтон за свою бейсбольную карьеру совершил пробежек на 16 726 ярдов. Девять с половиной миль. И взялась руками за колеса.

— Я прочел ту книжку про полицейских, которую ты мне дала, — сказал он, чтобы удержать ее рядом хоть ненадолго. — Ту, самую, которую написал МакБейн.

— Какую именно? Я позабыла, их ведь так много…

—  «Фокусы»,вот как она называется. Там дети на празднике Хэллоуин наряжались домовыми и грабили магазины.

Вильма уже начала отъезжать от него, но тут лицо ее просветлело и она положила руку на колено Серфера.

— Знаешь, мой племянник Генри привезет к рождеству новую книжку. По-моему, она называется «Колыбельная».

— Прекрасное название, — сказал Серфер, — Как в той старой песне «Доброй ночи, баюшки-баю». Береги себя, Бабуля! Я и эту книжку тоже хочу прочитать.

Он попытался сказать это, не прижимая пальцем свой шунт:

— Я хочу сказать, что тебе нужно беречь себя, я тебя очень прошу…

— Черт возьми, Майкл. Когда ты не присматриваешь за мной, этим занимается Эйвен, «Американская мечта».

Вильма похлопала его по руке. А потом, как бы внезапно приняв решение, она, прижимая к горлу шарф, дотянулась до Серфера и поцеловала его в грубую небритую щеку. Цвет его лица был темно-коричневым, поэтому никто не смог бы догадаться, что он покраснел, когда Вильма, наконец, отъехала от него.

В нескольких футах от Серфера находился биллиардный стол; после минутной тишины кто-то вновь нанес удар, и возобновилась игра. По телевизору показывали новую рекламу аспирина. На экране усердно работавшие яппи на короткий миг сжимали себе виски под звуки пения: «На боль у меня просто времени нет…»

Фрэнк Хейд прочел в «Трибюн» статью об убийстве. Уже к третьему абзацу его интерес угас. Он не любил читать, да и новости по телевизору не смотрел.

В спальне, при свете свечи тени от распятия на стене казались манящими пальцами над трупом Отца, все еще находившимся в кресле-коляске. Дважды перечитав комикс Гэри Ларсона «Дальняя сторона», но так и не поняв содержание прочитанного, он отправился спать.

Визит Виктора Тремалиса в церковь пришелся на день с типичной в это время года для Чикаго погодой.

Четверг начался замечательно, лучшего нельзя было и пожелать в преддверие уикэнда — утром небо было голубым и свежим, как рубашка у полисмена-новичка. Виктор даже записал в своем дневнике по пути к Луп, что голубизна, просочившаяся сквозь тончайший слой облаков, была до того радостной, что не будь обитатели города столь сдержанными, они непременно устроили бы пляски на улицах.

Но к одиннадцати часам почти все уже ворчали, поглядывая на скучное серое небо, и успокаивая себя тем, что хоть снега нет и ветер с озера не дует. Метеорологи, как всегда, ошиблись, предсказывая хорошую погоду и к полудню, когда первые мокрые хлопья стали облеплять деревья и припаркованные автомобили, каждая теле- и радиостанция посчитала своим долгом выдать собственный сценарий грядущей катастрофы. Предсказания температуры варьировали от десяти до сорока по Фаренгейту, в зависимости от того, на какой канал вы настраивались.

Виктор Тремалис проходил мимо собора св. Сикста на Мэдисон-авеню, ежась от холода в осенней ветровке. Последний раз ему довелось присутствовать на богослужении в августе на празднике Матки Боски Ченстоховской. Время от времени он посещал мессу в соборе св. Бонифация со своей матерью. Он все-таки любил матушку, что бы ни происходило. Любил в глубине души, куда не достигал дерьмовый запах этого города.

И вот теперь, по чистой случайности, он оказался рядом с францисканской церковью, где каменная фигура Христа взирала с фронтона вниз, на прохожих.

Боли в спине, расходившиеся по всему телу, снова начались, когда он пересекал площадь. За что эти муки мне, а не другим? Почему она всегда так ноет? Почему все считают меня жестоким? Последний вопрос он произнес вслух, так что оказавшиеся рядом люди посмотрели на него с недоумением.

Просто потому, что я измучен, подумал он.

Вообще-то Виктор направлялся в бар «Венди» залить свои проклятые боли стаканчиком спиртного, но тут как зачарованный остановился перед каменным Спасителем. В собор вели три отдельных входа; перед западным стояла женщина в голубом чепце и разговаривала сама с собой. Изо рта у нее свисала сигарета.

Тремалис остановился, наблюдая.

— Как тебе малышка, а?

Виктор повернулся и увидел здоровенного детину с каштановыми волосами до плеч. Нам нем была спортивная куртка, в руках темно-бордовый портфель. Виктор собрался было открыть рот, но мужчина опередил его:

— Небось вроде тебя, долбаный ты нюхач! Даже идти прямо и то не можешь, сраный псих. О, Господи…

Этот агрессивный выпад был настолько внезапным и обидным, что Виктор не смог на него отреагировать, и лишь посмотрел, как мужчина выходит на крытую пешеходную дорожку между собором и «Бревут-билдингом». Неожиданно появившийся чернокожий на инвалидной коляске загородил дорогу разгневанному мужчине.

— Ш-ш-ш, сынок. Ты, видать, с похмелья? — Тремалис увидел, как калека положил палец на какую-то пластмассовую штуку у себя на шее, видневшуюся из-под шарфа грязно-белого цвета.