Машина продвигается среди камней не быстрее, чем это мог бы сделать пешеход. Ручей некоторое время играет с нами в прятки, то появляясь, то исчезая на дне своего каменистого ложа, а (затем окончательно скрывается, и мы едем вдоль сухого русла. Укладываюсь на дне кузова и пытаюсь вздремнуть часок, что плохо удается при такой тряске. Снова любуюсь разнообразием окружающих нас ландшафтов. Незаметно день начинает клониться к вечеру.

Наша машина опять поднимается в горы. Немного потеплело, но ветер не утихает. Забираемся все выше и выше, скоро достигнем границы вечных снегов. Местность становится все более пустынной и мертвой. Деревья совсем исчезли, трава встречается все реже, а снежные пятна — чаще. Слева вздымаются увенчанные снегами вершины; мы почти на одном уровне с ними. Кажется, что здесь нет ничего живого — ни птиц, ни зверей. Каменистому руслу надоедает взбираться вверх, и оно сворачивает налево, в окутанную таинственной тенью котловину. Поднимаемся еще немного вверх и достигаем перевала Эгийн-Даба. Мы на высоте 2700 метров, почти в три раза превосходящей самую большую гору Венгрии — Кекеш. Воздух здесь слегка разреженный, но мы не испытываем никаких неприятных ощущений. Вид отсюда необычайно хорош: под нами весь Хангайский хребет, ведь мы находимся почти в самом его центре. Нигде никакого жилья, ни одной юрты, одна величавая мертвая природа.

На вершине перевала стоит странный холмик «обо». Согласно древним верованиям, среди духов гор, долин и ручьев самыми властными и могучими, а значит, и самыми страшными были духи «владыки» горных вершин и перевалов. Путник всегда старался умилостивить их, чтобы они не обрушили на него каменной лавины или оползня, не ослепили снежными вихрями, не подвергли самым ужасным опасностям. Для умиротворения горных духов им приносили различные дары: любимую вещь или прядь полос, словом, что-нибудь принадлежавшее путнику. Но жизнь вносила свои поправки и в суеверные обряды, не допуская, чтобы приношения становились слишком обременительными для жертвователя. Да и откуда было бедному пастуху достать столько сокровищ, чтобы одарить духов всех горных вершин и перевалов, встречавшихся на его пути? Поэтому вместо любимой пиалы он приносил в жертву старый черепок, вместо одежды — тряпку, а если у него вообще ничего не было, то бросал на холмик ком земли или камень. С течением времени холмики росли, пополняясь жертвоприношениями всех проезжавших мимо путников. Поклонение горным духам древнее ламаизма, но в Монголии и Тибете оно процветало до последних лет, облекаясь иногда в более современные формы: шоферы, например, бросали на жертвенник дырявые покрышки. Этот обычай широко известен и в других странах, но ученые сохранили за такими памятниками монгольское название обо [60]. Мы останавливаемся у обо. Холмик состоит из тряпок, дырявых кастрюль, конского волоса, костей, старых подметок, денег. Но мы находим тут и каменную плитку с знаменитым магическим заклинанием, написанную тибетскими буквами: «Ом мани падме хум».

До сих пор ученые еще спорят о том, что значит эта молитвенная формула. Помнится, в детстве мы любили изображать из себя факиров, совершая всякие чудеса вроде исчезновения яйца. Считалось, что чудо совершится, только если мы произнесем магическое заклинание «Чири-бу-чириба», В настоящее время в слова «Ом мани падме хум» вряд ли вкладывается больший смысл, чем в нашу детскую тарабарщину, хотя это самая распространенная буддийская молитва. Слова эти обычно пишут на маленьких ленточках, которые развевает ветер, как бы бесконечно повторяя молитву. Верующие ламаисты считают, что совершат подвижничество, которое зачтется им при будущем перевоплощении, если повторят эту формулу десятки тысяч раз. Но монгольские пастухи и тибетские землепашцы, зарабатывавшие в поте лица хлеб свой, не могли целыми днями повторять «Ом мани падме хум». Они находили выход из затруднения, изготовляя маленькие ветряные и водяные мельницы; на стержень, находившийся внутри медного цилиндра, наматывалась длинная бумажная лента с напечатанными на ней десятки тысяч раз словами молитвы; к цилиндру прикреплялся небольшой парус или лопасть, на который давили ветер или вода. Цилиндр беспрестанно вращался и с каждым его поворотом бесконечно повторялось заклинание. Такая мельница творила молитву вместо человека, который мог спокойно заниматься мирскими делами, не теряя преимуществ, обещанных верующим за усердное моление. Не все слова, входящие в заклинание, бессмысленны. Слово «мани» на санскритском языке означает «драгоценный камень», а в буддийской литературе под этим символом подразумевается буддийское учение. Слово «падма» или «падме» тоже санскритского происхождения и означает «цветок лотоса». Лотос тоже излюбленный буддистами символ чистоты и совершенства. Первое слово «ом» и последнее «хум» не имеют и никогда не имели определенного смысла, это магическое заклинание или, если хотите, тарабарщина фокусника. Поэтому если бы мы во что бы то ни стало захотели перевести знаменитое заклинание, то оно звучало бы примерно так: «О, драгоценный камень лотос, гей!» или, по буддийской символике: «О, совершенное учение, гей!» Но ни тибетцы, ни монголы санскрита не знают. Добавим к этому, что самые ловкие ламаисты ухитрялись сократить молитву до двух слов: «ом хум», которые и повторялись бесконечно на ленточках.

За перевалом Эгийн-Даба постепенно начинается спуск и пейзажи становятся более монотонными. Вокруг нас все еще каменистые склоны, но камни мельчают и под колесами нашей машины шуршит мелкая галька. Днем холод не очень донимает нас, но после заката солнца поднимается такой ледяной пронизывающий до костей ветер, от которого не спасают даже две шубы. Приходится забираться в глубину кузова.

В Дзаг мы приезжаем в девять часов вечера. Здесь нет гостиницы, ни глинобитной, ни кирпичной. Машина останавливается около уртона,как называли когда-то почтовые станции. В юрте тоже холодно, но зато она надежно защищает от ветра. Впрочем, вскоре появляется хозяин уртона, по-европейски — директор гостиницы, и растапливает железную печку. Желанное тепло постепенно разливается вокруг, и мы снимаем с себя одну одежду за другой. Юрта освещена всего двумя мерцающими свечами. Мам приносят хар шэл —суп из мороженой, очень жирной баранины, засыпанный лапшой. Если у повара имеется под рукой дикий лук, то и его он бросает в котел. За супом следует присоленный чай с молоком. Заедаем обед печеньем, привезенным из Улан-Батора, и укладываемся спать. В уртоне, как и в гостиницах, металлические кровати с сеткой и шерстяные одеяла. На рассвете становится так холодно, что поверх одеяла приходится набросить доху.

Назавтра выезжаем в десять утра. Степь постепенно переходит в пустыню, все меньше травы, все больше песка. На северных склонах, где ветер, переваливая через хребет, оставляет свою влагу, кое-где видны дубы, но южные склоны совсем голые.

По краям долины скалы чередуются с каменными осыпями. Местами для сокращения пути мы перебираемся через возвышенности, покидая извилистую долину. Дороги как таковой здесь нет, ее заменяют следы автомобильных шин, то параллельные, то разбегающиеся во все стороны. Шофер должен поминутно соображать, какой след ому выбрать, а дело это далеко не простое. Даже самый утоптанный след проходит через такие ухабы, что сломать ось здесь ничего не стоит, а малозаметный может увести и трясину, ведь пониженные участки здесь заболочены. Когда машина увязает в болоте, или «садится», как говорят монголы, то вытащить ее стоит многих часов напряженного труда. Но в большинстве случаев шоферы придерживаются телеграфных линий, пересекающих всю страну.

Из-под колес грузовика выскакивают маленькие зверьки — хомячки размером чуть побольше наших крыс, но со светлым мехом цвета сухой степной травы. Бегают они очень быстро и молниеносно исчезают в земляных норках. Вдруг раздается взволнованное восклицание моих спутников, и Вандуй вытаскивает захваченное с собой охотничье ружье. Оглядываюсь вокруг, но ничего не вижу.