Кэтрин выдохнула, и лицо ее вмиг смягчилось.

— Хорошо. — Она подняла на него лучистые глаза. Они блестели, как воды горного озера под лучами солнца. На дне притаилась боль, но с этим он будет разбираться как-нибудь позже. — Мой ответ «да».

— Как в церкви? — пошутил Грег и осекся. Кретин! Только что думал, что не нужно заговаривать с ней о муже. И на тебе!

— Не совсем. Но все равно. Буду ждать тебя.

— Это превосходно! — Грег наклонился к ней и понял, что ему нестерпимо хочется поцеловать ее в губы. Ну хотя бы в щеку.

Вместо этого он осторожно взял ее ладонь и прикоснулся губами к тыльной стороне. Он знал, что сейчас большего нельзя. Но это малое стало для него обещанием грядущего блаженства.

Близится тайфун.

Кэтрин стояла перед зеркалом и чувствовала себя Золушкой, которая собирается на свой самый главный бал. В ее возрасте Золушкой можно побыть только во сне, поэтому ее не оставляло ощущение ирреальности происходящего. Конечно, это должно было рано или поздно случиться. Грег перестал быть для нее обычным пациентом — если вообще когда-то был. С тех пор как он добился ее… то есть возможности проходить лечение у нее, все неуклонно шло к тому, что наконец случится сегодня.

Свидание.

Она старалась не смотреть на свое лицо, розовое от смущения, и придирчиво разглядывала платье цвета морской волны. Конечно, если захотеть, можно найти пятна даже на солнце. Но Кэтрин твердо верила, что если бы…

Если бы Дэвид узнал, что она собирается в таком виде выйти куда-то с другим мужчиной, он бы ее убил.

Впрочем, будь на то воля Дэвида, он убил бы ее уже давно, полтора месяца назад, и убивал бы много раз — за обман, за бегство, за Тома, за Грега, за эту потасканную машину, на которой она ездит…

Кэтрин глубоко вздохнула. Надо же, как далеко Дэвид запустил свои руки! Контролирует ее, даже понятия не имея, где она находится… Но ведь это не настоящий Дэвид — а даже если бы и был настоящий, что бы он смог сделать? — а тот, что живет у нее в голове. Набор мыслей, чувств, всего того, что ей известно о Дэвиде, и всего того, что она пережила вместе с ним. И что? Что дальше?

А ничего. Она пойдет на свидание с Грегом и будет чувствовать себя преотлично.

— Нет надо мной твоей власти, — прошептала она, глядя себе в глаза.

Наверное, она говорила это тому образу Дэвида, что до сих пор жил в ней.

Грег привез ее в лучший ресторан Огдена.

Он был отделан в староевропейском стиле, и из окон открывался удивительный вид на горы.

— Можно подумать, что мы где-нибудь в Швейцарии, в Альпах, — сказала Кэтрин, усаживаясь на тяжелый и удивительно удобный стул.

— Ты бывала в Европе?

– Нет.

Подошел официант, молчаливый, но очень ловкий, похожий на хорька в белоснежной рубашке, принес меню. Кэтрин попросила Грега заказать ей то же, что и себе.

— Почему? — поинтересовался он.

— Мне интересно узнать, какую еду ты любишь. Узнать… в подробностях, так сказать. Мне кажется, так я смогу лучше тебя понять.

Грег заказал отбивные с кровью. Хищник. Просто, незамысловато, недвусмысленно связано с убийством. Выбор волка. Кэтрин вспомнила свои сны и заерзала на стуле.

— А откуда знаешь, что там именно так? — вернулся он к разговору, прерванному официантом. — Я имею в виду Швейцарию.

— Просто чувствую. По атмосфере, наверное. А ты много путешествовал?

— Не очень. Не так много, как мне хотелось бы. Я видел гораздо меньше того, что хотел бы увидеть в этой жизни.

Кэтрин кивнула:

— Понимаю. Я недавно поняла, что жизнь пройдет, и скорее рано, чем поздно, и что мое время очень и оченьконечно. И что я столько всего не успею…

— Ты еще очень молода, поверь мне.

— Брось, ты заговорил, как умудренный опытом старец.

— Старец не старец, а опыта у меня достаточно.

— Ты не намного старше меня.

— Мое воспитание не позволит мне спросить, сколько тебе лет, но сегодня, увидев Тома, я очень удивился.

— Чему?

— Что ты родила в шестнадцать.

— А я вообще не рожала, — ответила Кэтрин без улыбки.

Повисла пауза. Грег сдвинул брови. Кэтрин могла видеть по его лицу, с какой скоростью несся у него в голове поток мыслей, и скорость эта впечатляла.

— Приемный? — спросил он в конце концов.

Она кивнула. Она не совсем понимала, зачем рассказала ему, но… Наверное, потому, что захотелось. Она давно ни с кем не разговаривала по душам. Кэтрин поняла, что больше не хочет сдерживаться, не хочет запирать собственную душу в себе на ключ, не хочет быть рекой подо льдом, хочет быть живой, и открытой, и резкой, и веселой, и злой — всякой, чтобы при этом оставаться собой…

— Прости, я не хотел причинить тебе боль, — медленно проговорил Грег.

— А ты ни в чем не виноват, и вообще я не об этом.

В глазах у Кэтрин стояли слезы, слезы боли, радости, освобождения, гнева… Слезы всех ярких чувств, которые когда-то она не выплакала. Она весело, дерзко тряхнула головой — необычный для нее жест, но такой… настоящий.

— Ты совсем другая.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты совсем не похожа на ту женщину, которой кажешься с первого взгляда.

— А какой я кажусь с первого взгляда?

— Сдержанной, строгой, замкнутой, спокойной и холодной, как стальной стержень. И при этом ломкой, как тонкая льдинка. Но это все — неживые предметы, я не хочу даже сравнивать тебя настоящую с ними.

— Сравни с чем-нибудь еще, — предложила Кэтрин с улыбкой.

Грег заметил, что, когда женщины кокетничают, они как будто поддевают мужчину острыми крючками, подкалывают, иногда весьма чувствительно. Или приглашают к чему-то «ну о-очень неприличному». А Кэтрин этой улыбкой тоже приглашала, но только… на праздник или на увеселительную прогулку.

— Ну, я думаю, сравнение со стихией подойдет. Она очень красивая, и у нее есть душа, что бы кто ни говорил.

Кэтрин улыбнулась так тепло, что как будто сама испугалась этой улыбки.

— Ты похожа на ветер. На ветер с дождем. Когда над равниной идет дождь, и ветер гонит его, колышет, как занавесь из струй. И на облака, которые быстро-быстро бегут по небу, подсвеченные солнцем. И на рассвет над морем, когда на лазурном небе розоватые облака, а вода в лучах солнца — как жидкое золото.

— Ты пишешь стихи?

– Нет.

— А ведь мог бы.

— Я не очень люблю стихи. Я люблю, когда женщина красивая. Предпочитаю красоту в такой форме.

— Почему?

— Ею можно обладать.

Если бы из-под Кэтрин внезапно выдернули стул, она чувствовала бы себя примерно так же.

— Я сказал что-то не то? — спросил Грег.

— Для вас, мужчин, обладание — это так важно?

— Как и для вас, женщин, принадлежность. Когда мужчина чувствует, что у него есть кто-то, за кого он отвечает, кого ему нужно защищать и оберегать, у него есть смысл жизни. Когда женщина чувствует, что она принадлежит кому-то, что он защищает ее, она может расслабиться и заниматься своими делами спокойно: рожать детей, хранить очаг…

— Тебя послушать — становится непонятно, почему мы ушли из каменного века. Неужели ты думаешь, что женские обязанности сводятся к тому, чтобы сидеть дома и воспитывать детей?

— Ты передергиваешь. Я ничего такого не говорил.

— Но…

— Я сказал — заниматься своими делами. Включая все остальное, будь то посещение солярия или написание диссертации по энтомологии. Но дети — это главное. Или ты со мной не согласна?

Кэтрин казалось, что от ее молчания у нее самой вот-вот лопнут барабанные перепонки. Она смотрела в тарелку, словно пыталась оживить взглядом кусок отбивной.

Проскользнула несвязанная с разговором мысль: а ведь вкусно. Есть простое мясо с кровью — вкусно и приятно, и никаких тебе угрызений совести. И как только Дэвиду удалось сделать из нее травоядное? Косуля, ничего не скажешь…

Грег воспринял ее сосредоточенное молчание как немой протест.

— Откуда же тогда появляются приемные дети? Почему их кто-то берет и воспитывает как своих? И любит?