— Не сердитесь, мы очень сожалеем, что… Мы очень извиняемся, — непроизвольно вырвалось у Лионгины, сама не знала, почему заговорила, может, потому что молчание становилось невыносимо злым, даже жестоким. — Мы не хотели вас обидеть.

Алоизас презрительно скривил губы.

— Не сердитесь. Мой муж… Мы… — Впервые встреченный человек чем-то напоминал ей отца, хотя между ними не было никакого сходства. Интересно, в незнакомой обстановке, среди посторонних, отец тоже пытался бы вырвать из своего сердца одиночество, рассчитывая на понимание? Нет, нет, она отгоняла эту мысль, но никак не могла смотреть на попутчика враждебно. — Мой муж действительно… не пьет.

— Не пьет? — Егорыч смахнул со лба обильную росу. — Такой здоровенный мужик и не пьет? Погоди, погоди, дамочка, может, уже нельзя ему? Пил и завязал? Тогда, конечно, другой коленкор…

— Неужели я похож на бывшего алкоголика? — Алоизас высокомерно вздернул подбородок. — Такого, с сизым носом?.. А ты… Моя женушка и врать умеет? — Вновь перейдя на литовский, он презрительным шепотом словно бы пришпилил ее к скамье, как легкомысленную бабочку, и продолжал по-русски — Я в принципе против пьянства. Рюмку по особому случаю могу поднять, и ту лучше в ресторане…

— В ресторане? Отличная идея, детки! Айда в ресторан! Деньжат у Егорыча хватит, это уж точно! — Он распахнул пиджак, на оттопыренном пачкой денег внутреннем кармане мелькнул яркий фирменный знак.

— Извините, но и в ресторан я с кем попало не хожу!

Алоизас взглядом одернул Лионгину: чего доброго начнет извиняться перед этим алкоголиком. Никому не нужны ее самопожертвование, а тем паче — жалкая ложь. Она поняла безмолвный выговор, поняла, что возможное ее вмешательство отвергнуто. Алоизас отталкивает от себя не только чужого человека, но и ее, словно она — причина его слабости, которую он не желает выставлять на люди.

Внешне ничего не изменилось, они по-прежнему сидели бок о бок, его нога касалась ее ноги, но она почувствовала себя отброшенной далеко-далеко. Одна-одинешенька среди глубоких страшных оврагов, ползущих из архидревности, чтобы напомнить, как необходима людям общность. То, что мы, люди, знаем и понимаем, настолько хрупко, что неосторожным движением или грубым словом нетрудно разнести все в щепки. Размышляя таким образом, Лионгина еще не сознавала, что перерастает себя вчерашнюю.

— С кем попало? — Человек вскочил на ноги, потянул вниз узел галстука, рванул ворот рубашки, но не почувствовал облегчения. — Погодите, братцы, давайте разберемся! Этот вот, с вашего позволения, «с кем попало», — он грохнул себя кулаком в грудь — она загудела, — за Полярным кругом уголек добывает. Внизу — горячий ад, наверху — ледяной. Пять лет без отпуска, усекли? Зубы уже на третью зиму, как туда забрался, растерял, — издевательски сверкнул во рту золотой частокол. — Баба такого беззубого бросила, на юг сбежала. Как же, была и у меня, как у всех, баба. Да вот надоело ей на северное сияние глазеть… еще случается там, хоть и редко, медвежьим задом полюбоваться. Впрочем, сказок рассказывать не стану. Вырвался в первый раз за пять лет в отпуск — почему ж не выпить, не погреться возле людей? Заработанные, не ворованные у меня деньги! Сделайте милость, детки, мне скоро сходить. По пути родню, приятелей навещаю… Так, видать и не доберусь до знаменитых южных курортов! Ну? — И, не дождавшись признаков того, что суровость попутчиков смягчается, вылил себе в глотку полстакана коричневой обжигающей жидкости. Не отерев губ, кликнул проводницу. — Сунь-ка меня в какую другую дыру! Тут не останусь, не поедет Егорыч с этими бумажными душами! Эх вы… Сто и больше лет проживете, если от скуки не околеете!

Он подхватил свой чемоданчик и выскочил прочь.

Проводница молча собирала со стола, стараясь не прикоснуться к ним обоим, к их вещам. Как будто они, а не Егорыч, вызвали в купе всю эту неразбериху. Жалко, икра такая свежая, а я и не попробовала… Лионгина пристыженно покосилась на Алоизаса, не поймал ли он ее ребячье желание. Потом тыкал бы ей в нос, как только что — ее мнимую ложь.

— Выпьем, детки! Ну, по-е-ха-ли! — послышался из прохода сочный, но крепко надорванный голос, который она не скоро забудет, вот Алоизас забудет тут же.

Он встал, потянулся. Ему было тесно — его крупному телу, его бодрому настроению, после того, как не поддался шантажу, да-да, грубому шантажу, который торжествует до тех пор, пока не дашь нахалу отпора, пожалев свои нервы. Ей же, наоборот, хотелось свернуться в комочек. От старательно вытертого столика, от свернутого в рулон вместе с нечистым бельем матраса пахнуло утратой. Чего-то важного, доброго лишилось их временное обиталище, словно запела и вдруг умолкла птица! — и это что-то все тревожнее напоминало о себе с каждым раскатом веселого смеха, доносившегося из-за стенки купе. Вскоре соседи запели песню, соленую, чуть ли не скабрезную, и Лионгина в отместку себе подумала: может, и прав был Алоизас?

— А если бы он тебя ударил?

— Меня?

Алоизас отшатнулся, словно его стукнули, и не когда-то, а вот сейчас, и не кто-то, а эта послушная, съежившаяся девочка, которая вдруг ни с того ни с сего вспыхивает, обжигая и странно озадачивая. До горла застегнутая на все пуговицы цветастой пижамы, туго обтягивающей еле заметную грудь, она похожа на куколку в коконе. По-прежнему старается не раздеваться у него на глазах, хотя это упрямство в данном случае, в отличие от других, где его безусловно необходимо устранять, разжигало его, заставляло стремиться к обладанию. Робость и пристрастие Лионгины к чистоте противоречили нелепости, которую она с легкостью только что выдумала. Ну не дикая ли мысль?.. Ударить его?.. Человека, извлекшего ее из небытия, давшего свою фамилию… из ничего — из элементарных начал — заново лепящего ее человеческий облик?

— Попробовал бы только… В студенческие годы я боксировал и неплохо фехтовал. — Алоизас выбросил руку, словно сделал выпад невидимой шпагой, приподнимая воображаемым ее кончиком подбородок жены. Она физически ощутила прикосновение металлического острия. — В чемпионы не вылез, но… Попробовал бы!

Ей зябко и страшно. Зажмурилась. Больно ущипнет? Сорвет с плеч пижаму? Что ж, это будет лучше, гораздо лучше! А так его насмешки — без искорки юмора — выжимают тебя капля по капле. Чувствуешь себя, будто клочок травы на ветру. Хлещет, рвет. По крайней мере, тогда не буду дрожать, что кто-нибудь обидит!

— Что с тобой, дорогая? — Алоизас небрежно коснулся пальцами ее плотно сомкнутых век. Он уже пришел в себя и требовал спокойствия от нее. — Галлюцинации мучают? Выкинь ты из головы этого пьянчугу. Ведь мы едем в твои горы, Лионгина.

— Устала я, ничего мне не хочется.

— А кто все уши прожужжал горами? — Он подумал, что впутался в глупую авантюру: вместо того, чтобы на недельку-другую махнуть в Палангу, отправился в горы. Вот тебе и первые приключения. Первые, но не последние. Виновница этих приключений, видите ли, не хочет больше желанных своих гор.

Я не просила. Просто мечтала закрыть глаза и проснуться у подножия горы. Не очень большой, чтобы не давила. Мать задурила голову: свадебное путешествие, свадебные путешествия снова в моде! — и похохатывала, преувеличенной радостью маскируя неживую улыбку, от которой у дочери холодела спина.

— Хочу и не хочу. Не знаю. Ах, Алоизас…

— Спасибо за откровенность, но логики тебе явно не хватает.

— Ну что же, ругай меня, Алоизас, ругай…

— На сегодня достаточно. — И мысленно снова растравил свою обиду: меня… представить себе, что меня изуродовал чужой кулак? Всему есть границы, милая!

Перед сном проглотил таблетку.

Ночью Лионгина проснулась от полоснувшего лицо, как бритва, луча света. Острая, беспощадная бритва. Поезд проползал вдоль длинного пакгауза, то и дело вспыхивали и слепили лампы неимоверной яркости.

Алоизас лежал на спине, сложив на груди руки. Рот приоткрыт, нижняя губа отвисла. В разящем свете казалось, что кто-то, пользуясь мгновением темноты, силой оттягивает эту тонкую посиневшую полоску и заставляет его тихо постанывать. Жалобно, как обиженного мальчишку. Вот именно: обиженный мальчишка. Лионгина сжалась в комочек, напуганная и этой мыслью, и все замедляющимися ударами острых мертвенных молний.