– Он проявил нескромность?! Джеймс?!

– Нет. Но он думает, что да. Я сказала, что если он не даст мне сигаретку, то я скажу тебе, что он ко мне приставал и пялился на меня.

– И все это время ты была... неодетой?

– Почему? Я давно оделась, я вообще встаю в семь. Но ты же этого не знал бы.

– И что же было дальше?

– Он дал мне сигаретку.

– Я все еще не понимаю...

– А потом мне стало скучно, и я сказала, что буду молчать, если он отвалит мне сто фунтов. Сказала, что я из каморры, что у нас длинные руки и что если до босса дойдет, что к его девчонке приставал англичанин, Джимми отрежут уши... и еще разные части тела.

– Бред какой!

– Во-во. Полный! Но он купился.

– Бедный Джеймс!

– Он смотрит слишком много детективов и читает комиксы.

– Жюльетта, ты понимаешь, что он может распустить слухи среди прислуги и тогда...

– Отлично! Я уже все продумала. Периодически я буду подбрасывать ему листки бумаги с отпечатками Кровавой Руки. Он у меня попрыгает!

– Тебе дать сто фунтов?

– Зачем?

– Но ведь ты просила их у Джеймса.

– Я их ВЫМОГАЛА, сечешь разницу? Это же интереснее. Ты в детстве не играл в шпионов?

– Нет.

– Напрасно. Очень увлекательно. Можно, я покурю?

– Нельзя. Откуда у тебя... ах, да. Жюльетта, я тебя очень прошу, повремени с баловством, когда мы приедем в замок. Дай тете время привыкнуть к тебе.

– А ты уже привык?

Она спросила это с детской непосредственностью, чуть склонив голову на плечо, и Джону вдруг невыносимо захотелось ее поцеловать – такая она была в этот момент хорошенькая. Разумеется, виду он не подал, только сухо кивнул и скептически заметил:

– Как ни странно, начинаю привыкать. К тому же ты сегодня прекрасно выглядишь.

– Спасибо, мсье Сноб.

– Почему ты считаешь, что я сноб?

– Потому что ты судишь по одежке. Меня умыли, приодели, причесали – и ты ко мне сразу привык. Но ведь и вчера под мостом через Сену это была я. И на пароме. И в поезде. И сегодня за завтраком. Это все та же я, изменилась только упаковка. Значит, на самом деле тебя не волнует, что я из себя представляю. Только внешние приличия. А если я надену вечернее платье, но буду при этом есть руками и сморкаться в скатерть?

– Это юношеский максимализм. На самом деле я полагаю, что твои фокусы – это точно такая же одежда, как и все эти новые вещи. Твой камуфляж. На самом деле тебе не свойственно есть руками и шантажировать слуг.

– Интересно, а какая я на самом деле?

Она смотрела с вызовом, но в глубине изумрудных глаз таились грусть и страх. Он вдруг подумал, что она отчаянно нуждается в любви и сочувствии. Не во внешнем, а в настоящем, как там, на пароме, когда она прильнула к его груди, а он не отнял рук.

Джон прямо и серьезно посмотрел ей в глаза и ответил:

– Ты – одинокая. Грустная. Слабая – в силу возраста, сильная – в силу обстоятельств. Недоверчивая на всякий случай. Отчаянно нуждающаяся в поддержке. Упрямая и потому скрывающая все это. Достаточно?

Она закусила губу, и в глазах блеснули слезы.

– Ты гонишь, фраер! Строишь из себя великого психолога, потому что получил аж две корочки и сидишь на миллионах. Тебе же на самом деле наплевать на меня! Я для тебя диковина, вроде зверька...

– Еще ты грубая, несдержанная, плохо воспитанная, психованная, неуправляемая, сквернословящая, курящая врушка. Так лучше?

Она замолчала и некоторое время смотрела на него, а потом неожиданно расслабилась, потянулась всем телом, изогнулась на кожаном диване, чуть подалась к нему так, что блузка распахнулась на груди, и поинтересовалась хриплым воркующим голосом профессиональной соблазнительницы:

– А как насчет моей красоты, милорд? Неужели вас не сводит с ума эта белоснежная кожа, этот изгиб бедра, эти шелковистые волосы и кроткий взгляд? О, какое счастье, что судьба сделала вас моим опекуном! Клянусь, я отплачу вам сторицей за вашу мудрость и доброту! Все уловки гурий Эдема померкнут рядом с ласками, которыми я осыплю вас в ночной мгле, когда уснет глухая тетя Гортензия и не в меру бдительный Джеймс Бигелоу! Я прокрадусь к вам в спальню, мой господин, и вы не пожалеете, что удочерили меня...

В следующий миг она оказалась на коленях у окаменевшего графа Лейстерского и обвила руками его шею. Мерчисон бросил короткий взгляд в зеркальце, ухмыльнулся и покачал головой, а Джон все еще не мог ни шевельнуться, ни вымолвить хоть слово. Жюльетта склонилась к самому его лицу...

И довольно чувствительно укусила его за нос.

Джон Ормонд стряхнул ее с себя, словно ядовитого скорпиона, и довольная нахалка тут же залилась звонким хохотом. Ошеломленный Джон краем глаза отметил, что и Мерчисон улыбается и крутит головой, беззвучно шепча что-то себе под нос.

– Знаешь, что...

– Не ругайся, не ругайся, ну, пожалуйста! Это же Анжелика – королева ангелов! Неужели не читал?

– Я тебя... я тебе...

– Ну, Джон, ну не злись, ты очень смешной, когда злишься, у тебя глаза становятся, как у пекинеса.

– Как у кого?!

– У пекинеса. Им нельзя злиться, потому что у них глазки выскочить могут, я один раз видела, а вообще они очень милые собачки. На коврик с ножками похожи.

– Я... похож на коврик с ножками?!

– Нет, просто у тебя сейчас тоже глазки выскочат. Ты поверил, да? Испугался?

Он с шумом выдохнул воздух и откинулся на спинку сиденья, испытывая сильнейшее желание выпить виски. Неразбавленного. Тем временем его беспокойное наследство уже переключилось на другое. Теперь Жюльетта стояла на коленях, к нему спиной, облокотившись на соседнее с Мерчисоном кресло, и увлеченно расспрашивала шофера о датчиках и рычажках, расположенных на приборной доске. Самое интересное, что старый танкист охотно ей отвечал, и, видимо, оба испытывали от беседы искреннее удовольствие. Джон ослабил узел галстука, потом подумал – и совсем содрал его с шеи.

Примерно через час она заснула, как засыпают маленькие дети: мгновенно и крепко, свернувшись калачиком и подложив под щеку ладошку. Румянец окрасил нежные щеки, губы были полуоткрыты, а ресницы оказались густыми и длинными, едва ли не до середины щеки. Джон вдруг почувствовал, как теплая волна неведомого доселе чувства заливает его сердце. Почему-то именно сейчас он по-настоящему понял, что отвечает за эту девочку, так доверчиво спящую напротив него. И еще. Ему очень хотелось прикоснуться к ней. Провести пальцем по нежной щеке. Отвести упавший на глаза золотой локон. Услышать ее легкое дыхание, ощутить его душистое тепло на своих губах...

Вместо всего этого он просто снял пиджак и осторожно укрыл Жюльетту. Она заворчала и нахмурилась во сне, но тут же завернулась в пиджак и заснула еще крепче. Джон недрогнувшей рукой открыл мини-бар и достал непочатую бутылку виски.

Мерное движение машины укачало его, и Джон Ормонд заснул вслед за своей подопечной, продолжая сжимать в руке пустой бокал. Сначала ему снилось море, потом луга вокруг замка, по которым ходили серо-зеленые волны травы... Потом ему стало сниться, что он скачет по этим волнам на коне, причем все быстрее и быстрее. Вот уже небо и земля слились воедино, и ветер бьет в лицо от бешеной скачки... А вот Мерчисон, он сидит и восторженно хлопает себя по коленкам руками, причем обеими, так что непонятно, кто же держит руль?

Еще через пару секунд сон испарился, и все разъяснилось. Мерчисон сидел на пассажирском сиденье, вполоборота к Джону. Он действительно хлопал руками по коленкам и восторженно ухал, а за рулем – за рулем сидела эта зеленоглазая ведьма!

Первым желанием Джона было рявкнуть на них обоих, но потом он просто посмотрел в окно и понял, что это было бы несколько неосмотрительно.

«Бентли» – машина тяжелая и обстоятельная. Испокон веку на ней ездили только важные особы, которым лихачить не пристало, но на самом деле мощный мотор способен выжимать скорость до двухсот миль в час. Хотя почему ДО? Именно двести. По крайней мере, сейчас об этом свидетельствовал спидометр. Беда в том, что «бентли» очень тяжел, на нем нельзя резко тормозить и не рекомендуется выписывать на дороге кренделя. Можно не вырулить...