У курсантов уже стали вырабатываться определенные навыки: они научились находить кратчайшие пути в столовую в лабиринтах коридоров и лестниц; в комнатах старались не садиться на край скамейки, чтобы не перевернуться, аккуратно вешали пилотки на гвоздь, чтобы не зацепиться.

В свободные часы все толпились либо у школьных портных и сапожников, где проверяли на ощупь ткани, взвешивали на ладонях куски кожи, сгибали локти и колени, чтобы тщательно пригнать обмундирование, либо у шорников и оружейников — среди сумок, кобур и сабель. А иногда подолгу пропадали на ипподроме, наблюдая, как всадники вскакивают в седла, спешиваются, снова вскакивают и снова спешиваются — и так в течение четырех часов.

Во дворах вокруг манежей, да и вообще повсюду, стоял смешанный запах соломы, навоза и терпкого лошадиного пота.

Койки надлежало каждый день расставлять в аккуратное каре, симметрично и единообразно. Любой предмет, имевший хоть малейшую индивидуальность, убирался с глаз долой. Волосы на головах следовало смачивать водой. Все должны походить друг на друга, и этим достигалось единство в бригаде.

В первое воскресенье в половине шестого утра в открытые окна комнаты номер 290 вместе с нарождающимся днем и утренним воздухом проник легкий перезвон колоколов. Он никого не разбудил, поскольку звучал очень далеко, где-то там, за рекой, в тумане. В шесть часов, когда встало солнце, раздались новые удары колокола. Это звонили во всех городских пансионах для девочек: «Раскаявшиеся грешницы», «Сиротки» и «Маленькие сестры всех бедных».

Затем раздался «ангелус», возвещающий молитву Богородице, и все церкви в каждом квартале — и церковь Святого Петра, зажатая между старыми домишками, и Нотр-Дам-дез-Ардильер, и Сен-Жан, и Сен-Николя, и колокольня, и церкви пригородов Баньо и Нантильи — начали созывать прихожан на первое богослужение. Кроме тех, кто спал в комнате номер 290.

Наконец школьные часы на крыше пробили семь. И сразу же, на час позже, чем обычно, затрубили подъем.

В это утро все трубы как одна играли мелодию «А ты знаком с девкой из Нанси?»

Под одеялом задвигались длинные ноги Мальвинье, а Юрто, переворачиваясь на другой бок, заскрипел сеткой кровати. Наступило воскресенье.

Однако Эмманюэль де Монсиньяк сразу же вскочил, густые черные волосы падали ему на лоб. Он быстро повернулся к стене лицом, сложил руки, выпрямился и, в чем был — в длинной ночной рубашке с красной каймой, — начал молиться, явив миру остатки тонзуры. Потом он взял бритву, салфетку и бесшумно направился к двери.

—   Ты куда? — тихо спросил Мальвинье.

—   Тороплюсь к мессе.

—   Опоздал. Первая была в семь, а большая месса состоится в десять.

—   Жаль! Невелика заслуга — явиться к большой мессе.

Понемногу все начали просыпаться. Лервье-Марэ, в пижаме цвета морской волны, отчаянно скреб обеими руками лохматую голову. Бобби, пожаловавшись, что не выспался, принялся играть со своей собачкой.

Мальвинье, со шваброй в руках, вертелся и пританцовывал на длинных ногах. Гийаде спал, укутавшись с головой в одеяло.

Около восьми вошел Курпье, как всегда аккуратно одетый и причесанный, в начищенных ботинках, с круглыми розовыми щеками, по которым только что прошлась бритва. Уроженец Бордо Макс Курпье был любимцем бригады; в свои восемнадцать лет он едва выглядел на шестнадцать.

— Бебе, будь умницей, — сказал Бобби, — раздобудь нам что-нибудь на завтрак.

Курпье, добивавшийся дружбы комнаты номер 290, спустился в столовую и вернулся оттуда с чашками дымящегося кофе с молоком и целой горой горячих круассанов.

Как и в день приезда, они оделись в парадную форму, и только Мальвинье, как и тогда, остался в полевой.

—  Кто пойдет к мессе? — спросил он. — Лервье, ты идешь?

—  Да-да, конечно, — отозвался Лервье-Марэ, который не был на мессе уже несколько лет.

—  По пятницам служба тыловая, по субботам служба полевая, по воскресеньям служба религиозная! — отчеканил Бобби, подражая голосу полковника. — Кажется, скоро все будут молиться по команде дежурного священника!

В ответ на его шутку рассмеялся только бенедиктинец, и Бобби тоже пришлось пойти к мессе.

Церковь Сен-Николя уже наполнилась народом. Полковник и офицеры заняли места в первых рядах, возле клироса. В нефе на мужской половине аспиранты заполнили почти все пространство.

На стене притвора красовалась выбитая на черном мраморе надпись: «Богослужения в этом приходе были возобновлены в 1806 году священником таким-то…» На ум сразу приходило шуанство, грызня между присягнувшими и не присягнувшими священниками, Рошжаклен и Кателино. [7]

Едва войдя, Мальвинье открыл свой молитвенник, но не стал читать его, а принялся за строгий самоанализ. Прежде всего он обвинил себя в плотском грехе, так как считалось, что это главный соблазн, которому подвержены все молодые люди. Но Мальвинье был стыдлив, робок и беден, а потому плотский грех с ним случался довольно редко и качество его оставляло желать лучшего. Но он долго об этом размышлял и знал, что горячая кровь заставит грешить и дальше. Потом он упрекнул себя в том, что стыдится бедности своей семьи и ненавидит старшего брата, который пустил семью по миру.

— Первая колонна справа, — шепнул Юрто, наклонившись к Бобби.

Лервье-Марэ разглядывал статуи, следил за тем, как солнечные лучи проникают сквозь витражи, и душа его пребывала в состоянии блаженного оцепенения. Полумрак, склоненные головы, огоньки свечей и разносящиеся под сводами звуки органа напомнили ему о детстве, о первом причастии.

На соседнем стуле машинально повторял за хором слова молитвы Шарль-Арман. Месса казалась ему слишком длинной.

Бобби следом за Юрто прошел к первой колонне справа, где прихожане слушали мессу стоя.

— Возле первой колонны справа всегда собираются женщины, которые… ищут свиданий.

Где и от кого получил он эту пикантную информацию? Но не прошло и двух минут с начала мессы, как коренастый, курчавый и смуглый Юрто, обладатель маленьких усиков и большого носа, уже отирался возле какой-то невыразительной брюнетки в шляпке с искусственными пармскими фиалками.

Он сделал вид, что пошел искать стул для дамы, она жестом показала, что не надо. Он улыбнулся, она ответила… Бобби следил за их маневрами с той же иронией, с какой всегда глядел на Мальвинье, Ламбрея или Монсиньяка.

Последний, картинно преклонив колени в центральном проходе, скользнул в тень бокового нефа. Сидений там вообще не было, и юный бенедиктинец непринужденно, как у себя в аббатстве, опустился на колени на каменные плиты пола. Он медленно и вдумчиво читал молитвы и был счастлив. Однако не преминул упрекнуть себя за то, что слишком чувственно наслаждается запахом ладана, звуками органа и пением хора.

Солнечный зайчик запрыгал на пряжке его пояса.

«А вдруг меня заставят убивать?» — подумал он, глядя на пряжку. И хорошее настроение сразу сменилось тоской и тревогой. Когда он уходил в армию, аббат сказал ему:

— Сын мой, согласны ли вы пожертвовать своей жизнью?

И он, еще в одежде послушника, еще не приняв благословения, ответил:

— Да, отец мой.

Но при этом он не задумался о том, что, может быть, придется пожертвовать и жизнью других.

«Ты должен защищать родину», — говорили ему его происхождение и церковь.

«Ты не будешь убивать», — наставлял Господь.

«И ты не будешь сомневаться», — уговаривал себя Монсиньяк.

И как следовать всем командам сразу? Как осуществить идею самопожертвования и не впасть в сомнения? Как совместить необходимость убивать с неприятием убийства?

Склонив голову к каменным плитам пола, юный послушник вложил в молитву всю силу своей любви и веры:

— Господи, дай мне мужество выполнить свой долг. Но сделай так, Боже, если будет на то воля Твоя, чтобы мне не пришлось пролить кровь ближнего.