Есть во всем этом и толика явного социализма, но особого толка: скудные ресурсы и условия требуют чуткого взаимного учета интересов. «Когда проходим по истории рыночные отношения, я объясняю детям, что конкуренция — это то, чего у нас нет!» — шутит Смоленский. Магазин в Раякоски один. Есть баня, в которой все расписано: пятница — женский день, суббота — мужской. Хлеб — по предварительным заявкам с обязательным указанием объема покупки (излишки сдавать некуда — засохнут, а это нехорошо). Хочешь выехать в Никель — опять же записывайся заранее на автобус. Только футбольное поле свободно всегда, летом и зимой, гоняй мяч — не хочу. Но никто, кроме детей, не играет: зона приграничная, чужих нет, своих мало. Это и хорошо — никакого воровства, и плохо — трудно куда-либо выбраться. До Мурманска — целая экспедиция, а зимой так и вовсе один не поедешь: вдруг что случится с машиной? Российских вышек мобильной связи здесь нет. Иногда ловится норвежская сеть «Теленор», но тариф два доллара за минуту отбивает охоту звонить. Сама Норвегия рядом, гораздо ближе областного центра, но что толку — без виз не пускают.
В общем, здесь можно выжить, только если у тебя есть работа. А ее мало. В школе, к примеру, 10 учителей и учеников немногим больше. «Зато поэтому, — бодрится Вячеслав Александрович, — у нас 100-процентная поступаемость в институты, в том числе и на бюджетные отделения. Качество учебы высокое, учитель с учеником один на один». Дети самого Смоленского могут, кстати, служить лучшей рекламой такой системы образования. Выучившись здесь, сын его стал переводчиком с японского и живет теперь в Англии, а дочь работает в Голландии. Раякоски — место перекрестное…
Перекрестное в том числе и буквально. Этот тезис наглядно иллюстрирует самое известное ежегодное мероприятие, проводимое тут, — главный праздник сезона для всех, кому в «глуши» скучно. Раз в год, начиная с 1994-го, нерушимая граница приоткрывается на один зимний день. В этот заветный день можно приехать в точку схождения трех стран и выйти на «Лыжню дружбы»: 12 километров по России, Финляндии и Норвегии. Никаких виз, подавай заявку (правда, за три месяца) — и участвуй. Первыми бегут на время спортсмены-пограничники, за ними по трассе следуют все желающие. Молодые скандинавские матери тащат за собой сани-капсулки — под прозрачным плексигласом лежат коконы-младенцы, которые пока еще не бегают на лыжах сами. Все фотографируются у межевого знака с тремя надписями, падают на коварном снежном трамплине, подкрепляются из термосов и фляжек, радуются знакомым и незнакомым встречным.
Единственные, кому нелегко и непросто в этом мероприятии, — дежурные пограничники. Очень много забот: выверить списки, всех принять, за всеми уследить, злоупотребивших российским горячительным и упавших в сугроб вывезти на «буране», чтобы не замерзли. Но потом… праздник заканчивается, и «карнавальный» безвизовый режим на час рассеивается, как туман. Норвежцу, только вчера пришедшему с родины чуть ли не пешком, возвращаться приходится мимо поселка Никель с выездом на мурманскую трассу. Есть и прямая дорога — вот она, плотина ГЭС, и вот они, ворота из сетки-рабицы. Но на них теперь навесной замок.
«Моя-по-твоя», или «как спрэк?»
Предположительно в XVIII веке среди поморов, торговавших в Норвегии, и наоборот, норвежцев в России, сформировался особый пиджин (бесписьменный птичий язык) — руссенорск. По сведениям ученых, в лучшие времена он насчитывал около 400 слов — причем в отличие от большинства подобных креольских наречий, созданных на лексической основе какого-нибудь одного языка, в нем было примерно поровну корней — норвежских и славянских соответственно. Попадались и финские, саамские, шведские, английские, но этого меньше. Хорошим тоном считалось использовать слова из языка собеседника (многие понятия дублировались). Большинство глаголов в руссенорске заканчивались на «om»: drikkom — «пить», slipom — «спать», smotrom — «смотреть», kopom — «покупать» и так далее. Все предлоги заменились одним «по» что удобно соответствует как русскому «по», так и норвежскому «på» — «на». Есть и лингвистические загадки. Почему отрицательные фразы строились особым образом, известным грамматике лишь угорских языков? И главное, отчего все-таки вместо «ты» и «я» говорилось «твоя» и «моя», причем и русскими людьми тоже? Всего не расскажешь. После окончательного закрытия границ в 1920-х руссенорск, увы, быстро исчез.
Так выглядит КСП на всех участках российской границы
Пасвик. Заповедник
Замок этот, впрочем, порой открывается и в обычные дни. Например, для работников и гостей заповедника Пасвик, который целиком находится на пограничной территории. Поэтому попасть сюда — в некотором роде двойное приключение.
В «газели», полной школьников из поселка Заполярный, направляемся к бывшей, ныне заброшенной заставе: в спецслужбах тоже сокращение штатов. Сопровождающий пограничник отмыкает пресловутый засов и распахивает ворота деловитым жестом, будто собственный гараж. И вот следующий психологический этап нашего проникновения в волнующую запретную зону: так называемая КСП, контрольно-следовая полоса. Своего рода зона «ноль» — территория еще российская, но закрытая, разрыхленная, чтобы сразу были видны отпечатки ног нарушителей. Вот уж и лес, где-то далеко позади сомкнулись за нами двери из жердей, а пограничники совершают привычные движения: запахивают дорожку за нами спецграблями.
Здесь хорошо известны в лицо и злостные нарушители государственной границы — большей частью четвероногие. Бойцы, ремонтирующие ограды, по просьбе работников заповедника регулярно сдавали специалистам образцы медвежьей шерсти с проволоки инженерно-технических сооружений на анализ ДНК — и выяснилось, что на территории погранзаставы «Пасвик» живут 12 особей с «двойным гражданством» и собственными представлениями о режиме перехода границы. Медведи поворачиваются к заграждениям спиной, усаживаются на проволоку, продавливают ее и перекатываются в дыру. Лоси — те с ходу выносят рогами всю секцию или перепрыгивают: высота три метра им по силам. Иногда «колючка» мстит — в прошлом году, вспоминает наш провожатый, лосиха запуталась в ней, и петля ее удушила. Но даже таких нарушителей немного, большинство зверей давно сообразили, что проще пройти вдоль «системы» до пропускного пункта «Борисоглебский» и чинно следовать через него. Документы не проверяют — доверяют лесным жителям. Хотя они в этих режимных местах ведут себя подчас не по-товарищески: таскают у пограничников еду, безобразничают в подсобках. Еще знаменитый Валентин Серов, в начале ХХ века бывший на этюдах в Печенгском монастыре, поразился, увидев, как монах сражается с медведем. Тот вцепился в каравай хлеба, а инок охаживал грабителя фонарем по голове: «Гришка, имей совесть!» Потом, отдышавшись, монах рассказывал художнику: другие возьмут, что им дадут, большего не просят, а этот вот без всякого понятия о приличии.
Оно, конечно, отчасти извинительно. А если серьезно, то здесь зверю просто некого особенно бояться — у самого кордона населения всегда было мало. А в пределах КСП — так уж, конечно, и вовсе нет. Хотя... случались истории. Вот по деревянным мосточкам, перекинутым через болото, мы выходим на остров Варлама — длинную плеть земли прямо посреди реки Патсойоки. Он пустовал до 1872 года, когда сюда приехал финн по имени Нильс Раутиола с огромной семьей из 16 человек. Откуда он взялся, что заставило его покинуть родные края и почему именно на Варламе, тогда еще не защищенном никакими КСП, решил поселиться этот человек — так и осталось неизвестным. Но в отличие от русских и саамов (лопарей), древнего и коренного населения, он занялся не привычным тут морским промыслом, а трудным в северных условиях сельским хозяйством: сеял хлеб, выращивал картофель. И, представьте, добивался хороших урожаев. А чуть позже эта необычная варламская история дополнилась романтическим сюжетом. В самом конце XIX века на остров приехал молодой норвежский орнитолог Ханс Сконинг — эти места всегда славились птичьими угодьями. Но от научного интереса Сконинга тут же отвлекла прекрасная 16-летняя Эльза, дочь Нильса. Биолог женился на девушке и навсегда остался здесь. У пары родились трое детей. Увы, уже через пять лет Эльза умерла, и отец забрал их на свою родину. Разъехались и другие потомки Раутиолы.