— Две минуты сорок, — отметил Шевченко по часам и опустил рукав шинели. — И поосторожнее с рельсами: они не капитальные.

— Вот видите, — сказал начальник эшелона. — На выгрузку у нас уйдет час.

— Идемте, оформим документы, — сухо сказал Шевченко.

— Балашов! Отгоняйте платформу назад и давай остальные, — крикнул начальник эшелона.

— Ординарец со мной! — приказал Шевченко.

Я числился радистом при штабе и в батальон попал месяц назад после госпиталя. Осколок прошил мне ступню левой ноги так удачно, что кости остались нетронутыми и дырка заживала всего около месяца. Скоро я уже догонял свою часть. Трое суток я мотался по прифронтовым дорогам, подсаживаясь то на штабные, то на грузовые машины — как повезет, но часть уходила от меня быстрее, чем я приближался к ней. На четвертые сутки, голодный, бесприютный, я прибился к каким-то разведчикам. Они накормили меня, выдали сухим пайком банку говяжьей тушенки, сухарей, сахару и продали полковнику Шевченко. Разведка работала на его батальон.

— Ну вот что, — сказал Шевченко, выслушав мою историю. — Мне нужен и радист, и ординарец, и писарь. С вашей частью устроимся — я им сообщу, что перехватил вас. На время, конечно, на время! — махнул он рукой, видя мой протестующий жест. — Я же сказал, что мне позарез нужен радист, ясно? Кстати, на каких рациях вы работали?

— Начинал на 6-ПК, — сказал я. — Потом РБ, РБМ.

— Вот и порядок. У меня будете на «Норде». Известно, что это такое?

— Приходилось и на «Норде», — сказал я. — Легкая. Только ненадежная, американская. Ремонтировать ее нельзя.

— Ну вот видите! Сегодня же зачислю вас на довольствие.

— Товарищ полковник…

— Хватит! Выполняйте приказание. Все.

Полк пополнялся людьми и техникой в местечке Компанеевка под Кривым Рогом. Война грохотала где-то впереди, в сорока километрах от нас. Компанеевку немцы почти не тронули. Странно было видеть целыми черепичные крыши и белые стены хат после обгорелых груд мусора и голых печных труб в такой же Софиевке или Ингульце и Казанке, через которые я шел, догоняя своих.

Штаб помещался в большой хате недалеко от железной дороги.

Дежурный, завидя нас, вскочил с крыльца, на котором сидел, поправил на плече автомат и доложил, что «никаких происшествий не произошло». Потом отворил дверь хаты и засветил под потолком яркую аккумуляторную лампочку.

Шевченко и начальник эшелона вошли в горницу с занавешенными плащ-палатками окнами и уселись за стол друг против друга. Я присел у рации, развернутой на лавке у двери.

Начальник эшелона шлепнул на стол планшет и вынул из него тонкую пачку бумаг. Затем оглядел горницу.

— Богато живете, полковник. Богато, будто и не на фронте… А вы знаете, я ведь впервые на Украине! До войны как-то не довелось…

— А службу где проходили? — спросил Шевченко.

— Всю жизнь на Урале… Я ведь не военный, — усмехнулся начальник эшелона. — А погоны, — он кивнул на плечо, — мне в прошлом году. Не знаю, какое это имеет значение — работать на победу с погонами или без погон…

— Имеет значение, — сказал Шевченко. — Стимул.

— Стимул… — снова усмехнулся начальник эшелона. — Стимул и офицерский продуктовый аттестат. Ну что ж, давайте все оформим по форме.

Он разложил на столе бумаги.

И тут в сенях загрохотали шаги, послышались голоса и на пороге возник дежурный.

— Товарищ полковник, разрешите…

— Чего там еще? — Шевченко с досадой оторвался от бумаг. — Ну чего у тебя там, Демьянов?

— Тут, товарищ полковник, танкисты из эшелона. До вас просятся.

Дежурный отступил в темноту сеней и тотчас в горницу вошли двое.

Один был в боевой форме танкиста — лейтенант в черном ребристом шлеме и черном комбинезоне, подтянутый, сухощавый, с аккуратным планшетом на бедре. Второй… Я никогда еще не видел такой одежды, какая была на втором. Черная стеганая куртка до колен, лоснящаяся от грязи, прорванная и прожженная во многих местах. Бесформенные брюки из черной дерюги заправлены в опорки, которые раньше были валенками. Подошвы грубо подшиты толстой резиной от автомобильной покрышки. На голове шапка из материала, похожего на вытертую, замурзанную овчину. Очень худое лицо, глинисто-серое от пыли и грязи, покрыто, как мхом, ржавой щетиной. Подбородок и шея закутаны вафельным полотенцем, таким же серым от грязи.

Лейтенант козырнул Шевченко.

— Разрешите доложить, товарищ полковник. Под чехлом шестого танка нашли вот этого. Где и как попал в эшелон — не говорит. Говорит, что тоже танкист. Был вроде бы командиром машины. Просил отвести к вам. Мы-то хотели его сразу особистам, но… плачет. «Ведите, — говорит, — к командиру части, иначе кончу с собой».

Наступила пауза. Рука Шевченко на столе сжалась в кулак. Он уперся тяжелым взглядом в найденного и разглядывал его несколько томительно долгих секунд. Потом резко поднялся из-за стола и подошел к нему вплотную.

— Кто такой?

— Тан… Танкист… — человек как бы сглотнул застрявший в горле ком, плечи его вздрогнули. — Я был… командиром машины.

— Какой машины? На каком фронте?

— Я был… Я командовал Т-70… В сорок втором… Под Орлом… Пятая танковая… Тогда был старшим лейтенантом. Старший лейтенант Очеретин, гражданин полковник…

Помню, меня поразило обращение: «гражданин полковник». Я никогда еще не слышал такого. И это показалось мне странным и диким.

Он говорил медленно, лающим простуженным голосом, и голова его дергалась после каждой фразы. Не зная, куда деть руки, он то теребил полы куртки, то вытягивал их по швам.

— Что это на вас за рвань? Из плена? Выходили из окружения?

— Я скажу… — он тяжко передохнул, — Только вам одному.

— Так… — сказал Шевченко.

Он посмотрел на начальника эшелона, потом на меня, потом на лейтенанта-танкиста, молча вытянувшегося посреди горницы.

— Можете идти, — сказал он ему.

Лейтенант козырнул и исчез за дверью.

— Ну?

Очеретин провел ладонью по рукаву куртки, потом попытался застегнуть ворот.

— Я… не был в плену… И в окружении тоже… Это — лагерь. Меня взяли прямо в части…

Шевченко некоторое время молчал, видимо, обдумывая ситуацию. Затем вдруг резко спросил того, кто называл себя Очеретиным:

— Боевой вес Т-70. Ну, быстро!

Тот с изумлением посмотрел на полковника.

— Девять тонн восемьсот, гражданин полковник…

— Оставьте это свое «гражданин»! Я для вас просто полковник. Как вооружен Т-70?

— В башне — сорокапятимиллиметровка… На лобовой броне спаренный пулемет семь шестьдесят два…

— Так. Боекомплект?

— Девяносто снарядов… тысяча патронов к пулеметам…

— Какой двигатель?

— ГАЗ семьдесят — шесть тысяч. Агрегат из двух шестицилиндровых… карбюраторных…

— Кто командовал вашей частью?

— Командир моего батальона… полковник Исаев… Андрей Дмитриевич…

Судорога дернула лицо Шевченко. И тут же он взял себя в руки.

— Черт… — пробормотал он чуть слышно. И громко спросил: — Как же вас угораздило — с фронта в этот самый… ваш лагерь?

Очеретин повернул голову в сторону начальника эшелона, потом посмотрел на меня. Он явно не хотел откровенничать при нас.

И тут напряжение момента разбил начальник эшелона:

— Может быть, сначала покончим с актами?

Было видно, что ему не по себе.

— Вы правы, майор. Я вас не собираюсь задерживать. А с этим… разберусь сам.

Шевченко подошел к двери и распахнул ее.

— Демьянов! Быстро к повару и принеси сюда ужин. Пусть наскребет побольше! Сейчас вас накормят, — сказал он Очеретину. — Да не торчите посреди комнаты. Сядьте вон там, — он показал на лавку рядом со мной.

Очеретин осторожно присел на самый край, втянул голову в ворот куртки и сразу задремал. Правая рука его, разгибаясь, опустилась на колено, и я увидел на тыльной стороне кисти просвечивающую сквозь грязь татуировку: звездочку с серпом и молотом посредине.

Шевченко и начальник эшелона шелестели бумагами за столом и тихо разговаривали, а я во все глаза смотрел на дремлющего Очеретина.