Так вот, значит, как одевают в лагерях… Эти длинные телогрейки, валенки с автомобильным протектором, шапки из хлопчатобумажной дерюги… Неужели он… это… в самом деле был старшим лейтенантом и командовал танком? И за что его могли арестовать? Арест в моем сознании всегда связывался с чем-то постыдным. И человек, сидевший в тюрьме, казался мне уже неполноценным, наполовину вычеркнутым из жизни. Я вспомнил, как до войны арестовали Сергея Герасимовича, отца моего одноклассника Виктора Корнеева, как сразу резко изменилось отношение ребят и учителей к Витьке, а потом и сам Витька перестал ходить в школу. Сергея Герасимовича выпустили перед самым началом войны, и я несколько раз встречал его на улицах нашего города. Он здоровался со мной приветливо, как здоровался до ареста, но я здороваться с ним по-прежнему уже не мог. Я почему-то весь сжимался и старался побыстрее пройти мимо него. Мне казалось, на нем лежит какое-то невидимое клеймо, навсегда отгородившее его от других людей.

И вот сейчас я так же смотрел на Очеретина, на его лагерную одежду, на руку с татуировкой.

Появился Демьянов с двумя котелками и половиной буханки хлеба под мышкой.

— Вот. Усе што було забрал у кухаря, — сказал он ставя котелки на лавку рядом с Очеретиным. Вынул из кармана ложку и воткнул ее в кашу.

— Кушайте на здоровье. Вот тильки ножа нема. Потерял аж пид той Казанкой…

Очеретин зашевелился. Он расстегнул свою куртку, размотал с шеи полотенце-шарф и засунул его за пазуху. Бледная улыбка сморщила его лицо.

— Спасибо… Я могу так… без ножа.

Он поставил котелок на колени, выдернул из каши ложку и, низко нагнувшись, стал быстро хлебать борщ левой рукой отрывая от краюхи большие куски хлеба. Несколько раз он захлебывался, закашливался, и тогда поднимал голову и виновато взглядывал то на меня, то на Шевченко. Но полковник, занятый бумагами, не обращал на него внимания. И я, наконец, отвернулся из деликатности.

Очеретин доедал кашу, когда в горницу вошел капитан, заместитель начальника эшелона, и доложил, что танки на земле.

Шевченко посмотрел на часы.

— Час десять. Чудесно, капитан! Благодарю за службу.

— И без всяких ЧП. Хоть сейчас в бой! — сказал вместо официального ответа замнач эшелона.

Шевченко встал и пожал ему руку. Начальник эшелона собрал со стола бумаги, вложил их в планшет и встал тоже.

— Ну что ж, попрощаемся, полковник. Лучшее, чего могу нам пожелать, — скорой победы.

— Благодарю, майор. А вы, значит, обратно на Урал?

— Да. Мы — в Челябинск.

— Как там у вас?

— Трудно, как и везде. Голодно. Работаем…

— Следовало бы отметить, как полагается, но…

— Нет, нет! — протестующе поднял руку майор. — Я не сторонник этого.

— Тогда удачи, майор. Привет от всех нас вашим — там.

— Спасибо.

Они обнялись, и мы остались одни.

Шевченко закурил и прошелся по горнице. Остановился перед Очеретиным.

— Ну как, сыты?

— Да… Благодарю гражда… товарищ полковник. Я ведь пять дней под танком. А с собой — ничего…

Шевченко уселся за стол.

— Так вы что же — рванули из лагеря?

— Прямо с лесосеки… Я должен вам все рассказать…

Он посмотрел на меня.

— Я вам все… одному.

Шевченко бросил быстрый взгляд в мою сторону.

— Будете рассказывать при нем. Это мой ординарец и радист. Он на дежурстве.

Очеретин опустил голову и некоторое время сидел молча, глядя в пол. Потом, не поднимая головы, начал глухим, прерывающимся голосом:

— Я командовал Т-70… в сентябре сорок второго… Пятая танковая армия… А под Орлом ерунда получилась… осечка какая-то… Что-то неправильно сработало, понимаете… До сих пор не верю в то, что произошло…

Он вздохнул и вытер вспотевшее вдруг лицо.

— Есть там такой город — Кромы… Мы контратаковали… вышибли немцев из Кром. Захватили два немецких Т-111… С полным боекомплектом, на ходу. Заправленных под завязку… Ну, закрепились в Кромах… стали обсуждать, что с трофейными танками делать… На нашем горючем они не идут, сами знаете… бензин у них синтетический… Наш боекомплект к их пулеметам и пушкам не подходит… А я в первый раз в жизни увидел эти самые Т-111 не в бою, а так… Присмотрелся к одному, говорю: «Дай-ка, погоняю его на разных режимах… проверю, что такое немецкая техника, — не мешает, мол, освоить управление чужой машиной… мало ли что…» Ну, залез на место водителя, нашел стартер… разобрался в управлении… Оно немного смахивает на наше, на семидесятках… Запустил двигатель, прогрел, как полагается. Тронул на первой скорости, на второй… дал форсаж… развернулся на правой гусенице, на левой… Приглушил двигатель, вылезаю… Наши тут собрались — командиры машин… политрук батальона… еще какие-то, которых не знаю… «Ну как, воевать можно?» «Можно, — говорю, — хотя машина и не фонтан… Единственно, что у них здорово отработано — муфта сцепления… Безотказная, прихватывает сразу, как зверь… И чего там наши, в тылу, до такой не допрут?» Конечно, не так сказал, а покрепче, с картинками… Потому что, действительно, наши муфты — дерьмо, сами, наверное, знаете… А вечером меня взяли… Разговор в особом был коротким… За восхваление вражеской техники меня записали изменником Родины… Наверное, гад какой-то выслуживался… Сняли кубики, лишили звания… и прямым ходом в тыл… Под Милюшино… Есть такое на Ярославщине… Одели вот в это, — он оттянул на груди куртку, — «бушлат» называется…

Очеретин замолчал, опустил в ладони лицо. С минуту сидел, тяжело дыша. Потом снова поднял голову.

— Это измена, полковник? Если измена — я готов… Но — чтобы все по совести, понимаете? А тут без всего — изменник и точка…

Он снова передохнул.

— Судите меня сами, как фронтовик… Отправьте, куда хотите… Но только — по совести… Вы верите мне? Скажите: верите? — он почти выкрикнул последние слова.

Шевченко достал из пачки папиросу.

— Верю, что не врете. Я знаю командира вашего батальона полковника Исаева. Мы вместе заканчивали танковое училище.

Очеретин вскочил, потом снова сел и до хруста в суставах сжал ладони.

— Господи!.. Вот не ожидал!.. Честное слово — не ожидал… Ведь это же… Вы же — люди!.. Тогда прошу вас об одном… умоляю… Не вмешивайте в мою судьбу особый отдел… Я не предатель… Я — русский человек! Это какая-то страшная и нелепая ошибка… почти год жизни, год войны из-за этой ошибки… Эх! — Он скрипнул зубами и поднял к лицу кулаки.

— Никто не гарантирован от ошибок, — сказал Шевченко. — Неошибающихся людей нет. Скверно другое. Скверно, когда ошибки повторяются…

Он помолчал, глядя на Очеретина.

— А потом?

— Что — потом? — не понял Очеретин.

— Что было дальше?

— Был побег… Мне дали десять лет… по пятьдесят восьмой статье… Там несколько пунктов… у меня «9а»… За побег не судят, а только добавляют срок…

— Как вы попали в эшелон?

Очеретин вздохнул и принялся рассказывать.

…Через некоторое время в его бригаде уже все знали, за что он сидит. Сочувствовали. Кстати, фронтовики в лагере пользовались большим уважением, хотя их было — раз-два и обчелся. Мысль о побеге буквально носилась в воздухе. И однажды к нему в бараке подошли двое.

— Согласен рвать когти на фронт? — спросил высокий.

— Лучше пуля там, чем фитилиться здесь за ничто, — добавил второй.

— А как? — спросил Очеретин.

Он знал этих двоих только по имени, но почему-то сразу понял, что они не продадут.

— Будем делать так, — сказал высокий. — Как только раскомандируют нас на делянку, держись с краю, от вохры подальше, к лесу поближе. В обед отдадим тебе свои пайки. Будет момент, поднимем шухер. Нас кинутся разнимать, в этот момент и рви. Понял?

— Понял, — сказал Очеретин и внутри у него все вспыхнуло от благодарности к этим людям. — А вы потом как?

— Что — мы? Карцера, что ли, не видели? А ты — командир, спец. Удачно повернется все, после войны, может, увидимся.

Шухер поднялся сразу после обеда. У костра вдруг вспыхнула драка, быстро превратившаяся в общую свалку. Кто кого колотит, невозможно было понять. Закричали охранники, бросились к дерущимся. Очеретин метнулся за валок срубленных сучьев и где по-пластунски, где на четвереньках, подался в спасительный лес.