По всему было видно, что столь характерный для конца 20-х — начала 30-х годов конструктивизм так и не смог стать «родным» для архитектурного облика города. А посему согласно Генплану развития города 1935 года Ленинград начал застраиваться фундаментальными ансамблями, в решении которых явно чувствовалось влияние архитектурных идей классицизма. Фрунзенский универмаг, здание «Союз пушнины», грандиозный Дом Советов в конце Московского проспекта — эти знаки эпохи довоенного сталинизма на теле города, как ни странно, не портят его вид и поныне. Надо сказать, что в те годы в сфере строительства вообще произошло нечто парадоксальное: петербургская культура восприняла фундаментально-пафосные строения эпохи сталинизма как свою органическую часть И этот новый Ленинград показался Ольге прекрасным.
Она от души радовалась тому, что после отмены карточек вместо закрытых столовых в городе появились так называемые закусочные-американки и даже относительно доступные по ценам рестораны.
Поистине блестящим демагогическим маневром, формально уравнявшим в социальном отношении всех граждан СССР, в том числе и ленинградцев, явилась недавно принятая новая Конституция. И нужно сказать, что ее содержание, равно как и происходившее вокруг, пришлось многим по нраву. Видные ленинградские деятели культуры — И. Хейфиц, С. Юткевич, А. Зархи, Н. Черкасов — приняли решение вступить в партию. По всей видимости, их, как и Ольгу Берггольц, и миллионы других людей, от вида хорошо продуманной и блестяще организованной «витрины социализма» охватил почти детский восторг. И действовало это гипнотически — за парадным фасадом новой, счастливой жизни, проистекающей в ожидании скорой победы коммунистического завтра, совсем размытыми и малозаметными казались злосчастные ленинградские коммуналки, в которых зачастую ютилось по 40 семей, общежития, где порой в 30-метровой комнате на 14 кроватях спали 20 человек...
В конце 1935 года власти выдали разрешение на «реабилитацию» новогодних елок. С этого времени каждый декабрь на улицах города стали регулярно открываться предновогодние елочные базары, вносившие необыкновенное оживление в ритм городской жизни. Спустя год в городе появилось троллейбусное движение, в 1937-м в здании Аничкова дворца на Фонтанке торжественно открылся Дворец пионеров. Его первые посетители буквально замирали от восторга, который вызывали расписанные сказочными сюжетами стены дворца, когда-то принадлежавшего фавориту Елизаветы графу А. Разумовскому...
Эти пусть и небольшие знаки перемен к лучшему волей-неволей примиряли жителей города как с властью, так и с новым их названием — «ленинградцы». Впрочем, в «Реквиеме», написанном Анной Ахматовой в самый разгар репрессий конца 1930-х, железным кольцом захвативших страну, а в особенности обе ее столицы, Ленинград фигурирует как ненужный привесок «своих тюрем», явно отделенный в поэтическом восприятии от мясорубок «большого террора». Ведь избежать этих мясорубок было почти невозможно.
...3 декабря 1938-го Ольгу Берггольц арестовали по обвинению «в связях с врагами народа». 171 день, проведенный в камерах Арсеналки и Шпалерки, на допросах в кабинетах Большого дома, — вполне достаточный срок не только для зарождения сомнений в правильности происходящего, но даже для вполне отчетливого оформления чувства ненависти и к стране, в которой такое может происходить, и к новому городу, породившему ту власть, которая это допустила...
Но этого не случилось. Поэтесса Ольга Берггольц, также впрочем, как и рабочие, ученые, домохозяйки, писатели, актеры, старики и дети, уже до наступления войны не воспринимала себя иначе, как ленинградкой. А с осени страшного 1941-го она стала носить это имя с чувством гордости — именно в полные трагизма дни ленинградской блокады окончательно сформировалась «душа Ленинграда». А Ольге Берггольц суждено было стать его «голосом».
...В то время упоминания о Петербурге исчезли даже в поэтическом творчестве. Уже в 1930-е годы бывшие представители питерской когорты Серебряного века не гнушались использовать в своих стихах название «Ленинград». Хотя поначалу это была скорее знаковая путаница мандельштамовских строк о возвращении в знакомый до слез город В его стихотворении соседствовали обращение к былому Петербургу и «ленинградские речные фонари». Но в дни войны и блокады и то, и другое накрепко слилось воедино А слово «Ленинград» стало синонимом не только мужества и стойкости, но и мученичества В сравнении с чудовищными последствиями голода казались не слишком значительными факты арестов и расстрелов, сгладились впечатления от бурного «кировского потока» репрессий, обрушившихся на город после убийства Сергея Кирова. Да и как могло быть иначе: ведь и «Ленинградский мартиролог» — поименный список жертв политического террора сталинизма, и сведения о захоронениях на Левашовской пустоши стали широко известными лишь в 1990-е годы...
Ну а тогда, в начале 40-х, звуки ленинградского метронома и сигналы воздушной тревоги заставили Анну Ахматову на время «забыть громыхание черных марусь». И даже такое горе, как арест мужа и сына, не могло превзойти общую «ленинградскую беду». Единым для всех жителей города стало, ощущение горечи всенародных утрат, оно притупило те чувства, которые были вызваны незаслуженными обидами, нанесенными властями своему народу. Не так давно, в 1936 году, ошельмованный и обвиненный в создании «сумбура вместо музыки» Дмитрий Шостакович в декабре 1941-го завершил знаменитую «Ленинградскую симфонию».
...Ольга Берггольц разделила со своим городом все тяготы блокады. Она уже не жила на улице Рубинштейна, в «Слезе социализма». Первой блокадной зимой, как и тысячи горожан, поэтесса перешла на казарменное положение — ночевала прямо на месте работы, в Радиокомитете, на улице Ракова (ныне Итальянской). Да, там блокадный быт несколько легче — в помещении топили, была вода, а иногда и электричество, но «бедный ленинградский ломтик хлеба» у работников Радиокомитета был таким же, как у всех. И носила Ольга свои «сто двадцать пять блокадных грамм» вместе с ложкой и пол-литровой баночкой, как и большинство блокадников, в сумке из-под оказавшегося ненужным противогаза. Смерть ни разу не дохнула в лицо ленинградцев удушающим запахом газа, она вошла в каждого холодом, слабостью, ознобом и голодным забытьем...
Ольга, как и все ленинградцы, привыкла к виду саночек с гробами, а чаще — с завернутыми в простыни трупами.
Смертность от голода достигла ужасающих масштабов — только на Пискаревском кладбище зимой 1941/42 года в братских могилах захоронили около 500 тысяч ленинградцев. В конце января 1942-го от дистрофии умер муж Ольги, Николай Молчанов. Но и в те дни по Ленинградскому радио звучал ее голос, негромкий, с легкой картавинкой. Она даже не задумывалась над тем, что голос этот объединял людей в незримое, но столь спасительное блокадное братство. Ведь радио в Ленинграде тогда никто не выключал — именно оно было едва ли не единственной связью между людьми. Чаще всего Берггольц читала по радио свои стихи — всегда посвященные Ленинграду, и не только его страданиям, но и его красоте, приобретшей фантастический характер именно в дни блокады. Конечно, в городе не блестели привычные шпили Адмиралтейской иглы и Петропавловского собора — их закрыли огромными брезентовыми чехлами, Медный всадник был заложен мешками с песком, в специальные ящики спрятаны скульптуры. Летнего сада, зарыты в землю знаменитые кони с Аничкова моста. И тем не менее это был по-своему прекрасный, аскетический город-воин. В его облике появились особые детали, характерные только для военного времени. Это в первую очередь таблички с надписью «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна», зимой — вереницы остановившихся троллейбусов и трамваев Ольгу особенно поразил их вид во время похода за Невскую заставу к отцу в феврале 1942-го. От Московского вокзала до самой Невской лавры тянулась цепь обледенелых, засыпанных снегом, мертвых, как люди, троллейбусов...
