И снова донеслись сюда отдаленные возгласы, крики, женский плач. Наверно, опять прорвалась сюда толпа несчастных женщин, бежали за отдаляющимся поездом. Напрягая внимание, мы вслушивались в эти голоса, стараясь угадать, не наши ли там кричат, плачут, зовут, хотят услышать наш голос перед отправкой на край света.

Голоса тех женщин, рыдания выворачивали нам души. Их не смогли заглушить ни рев паровоза, ни стук колес на стыках рельсов, ни злобные окрики и угрозы конвоиров: «Отходи назад, бабы, не то стрелять будем!»

Еще долго звучали в наших ушах эти страшные голоса, рыдания и плач жен и матерей, оставшиеся на далеком железнодорожном тупике неподалеку от родного Киева. Эти голоса нам потом снились, когда удавалось на несколько минут вздремнуть, прислонившись к стенке «Столыпина».

Состав набирал скорость. Мчался на север, все дальше от родимых мест. Он увозил нас в дикие края, навстречу колючим морозам, вечной мерзлоте и снежным бурям.

Поезд шел быстро, проскакивая шумные, многолюдные станции, наводя ужас на людей. Надо было поскорее вывезти «врагов народа» подальше, в малолюдные, дикие края. Он делал короткие остановки на запасных путях, в глухих железнодорожных тупиках, где можно было спрятать «груз» от людского ока, незаметно выволакивать трупы задохнувшихся в переполненных теплушках, тех, кто не смог перенести духоту, холод, голод и, не добравшись до последней станции, до лагеря, колючей проволоки, отдал Богу душу.

Как не старались тюремщики изолировать нас от всего мира, на каждой остановке к эшелону сбегались люди, каким-то чудом узнававшие, что везут заключенных. Прибегали женщины, старики, дети с котомками, сулеями молока, кастрюлями вареной картошки, буханками хлеба — может, удастся через кордоны конвоиров передать несчастным узникам, накормить, напоить их чем Бог послал. А иные матери и жены, может, увидят своих.

Люди проносились вдоль теплушек, держась подальше от конвоиров, которые орали на них, бранили, вскидывали автоматы, угрожая открыть огонь…

— Не положено передавать что-либо врагам народа!

А те, несмотря на угрозы, со слезами на глазах умоляли краснопогонников побояться Бога, передать бедным арестантам «на дорожку». Выкрикивали имена и фамилии родных, может, и они находятся в этих теплушках.

Мы, задыхаясь без воздуха в своих убогих углах, испытывая голод и жажду, затаив дыхание, вслушивались в голоса и рыдания добрых людей. Это были самые трогательные для нас минуты. Оказывается, мы не одиноки. Люди отлично понимают, какие «враги» находятся в этих теплушках и «столыпинах», за что нас постигла такая страшная доля…

На каждой остановке, на железнодорожных станциях, когда наш эшелон загоняли в тупик, мы уже знали, что втиснут в наши переполненные вагоны все новых и новых мучеников. Одних выволакивали и прямо неподалеку от пути предавали земле, других, еле живых, втискивали в разные углы, к нам все подсаживали и подсаживали узников, измученных, изголодавшихся, немытых, заросших — откуда их набрали столько! Казалось, что на воле уже никого не осталось, все — враги народа, преступники, изменники. Где же друзья народа, честные люди?

Хватит ли для всех нас лагерей в тундре, тайге? Хватит ли колючей проволоки?

Несчастная страна!

С прибытием «пополнений» в теплушках и «столыпинах» начинались сутолока, ссоры, оживление. Хоть становилось невыносимо тесно, душно, но всех интересовали новички. Кто они и откуда. От каждого можно было чего-нибудь узнать.

Среди новичков случались бывалые арестанты, которым влепили срок «по третьему заходу», даже не дали возможности погулять на воле после десяти-пятнадцати лет отсидки.

«Отец народов» дал указание «усилить репрессии». Проверить всех, кто отбыл срок заключения в тюрьмах или лагерях по «идеологическим соображениям». Вряд ли они перевоспитались. Таких надо вернуть за колючую проволоку.

Зов был услышан ведомством Лаврентия Берии. И пошло-поехало. Стали подбирать всех под метелку. И началось на отдаленных окраинах могучей державы строительство новых лагерей и тюрем! Чекистов не надо долго просить. Они свое дело знают. Уж они постараются! И старались. Главное, чтобы им не мешали «работать», чтобы никто в их дела не вмешивался и отчета не спрашивал!

Вот и не вмешивались и отчета не спрашивали.

Кто же отважится спросить, куда нас везут и за какие преступления-грехи?

Одному Лаврентию Берии известно и, возможно, еще всевышнему.

На одной сибирской станции в наше переполненное «купе» впихнули старого, исхудавшего, как смерть — одна кожа да кости — человека. Длинное, острое лицо с впалыми щеками не выражало ни грусти, ни горечи, ни отчаяния — полное безразличие ко всему окружающему. Синеватые, чуть прищуренные глаза излучали доброту.

На его острых, узких плечах висел изрядно потертый китель моряка, а на нем — лагерный номер. Видать, не только бывалый лагерник, но и старый морской волк.

И в самом деле, когда он втиснулся с горем пополам между нами на нижней полке и проглотил огрызок черствого хлеба, он просиял, а спустя несколько минут уже поведал нам свою необычную историю.

Коренной одессит. С детских лет служил на корабле, дослужился до чина капитана дальнего плавания и был доволен судьбой. Правда, после одного длительного плавания он возвратился домой и узнал, что жена-то спуталась с турецким моряком и куда-то с ним отплыла… Возмутился он на весь женский пол, выразил им недоверие и решил больше не жениться. Так и жил бобылем. Знал только свой корабль и свою команду.

И должно же было так случиться: после длительного плавания он сошел на берег, заглянув в таверну в одесском порту, подвернулась компания, сел за столик, опрокинул рюмку-другую и, сам не зная почему, распустил язык и заговорил о… Чан Кайши. Правда, заговорил о китайском главаре не очень то лестно, мол, непременно изменит революции, перейдет на сторону противника. Это было много лет назад, когда этот важный китаец был в фаворе у наших вождей.

А за этим столиком сидел стукач и донес, что капитан Сирота Давид Павлович, сидя в таверне, сказал нехорошие слова о Чан Кайши. Оказывается, в те далекие годы стукачи у нас уже были в почете и славе. Упекли капитана в кутузку. Судила «тройка», и влепили десять лет тюрьмы. Распрощался Давид Павлович со своим торговым кораблем, с командой и стал узником. За это время китаец в самом деле стал изменником революции, угадал Сирота Давид Павлович, но никто не думал его освобождать, несмотря на все жалобы. Отбарабанил десять лет от звонка до звонка. Кончался срок отсидки в лагере, готовился, бедняга, выйти на волю, работал на шахте в Воркуте. Купил костюм, рубашку и надеялся вернуться в Одессу франтом, в новом костюме и галстуке. Но накануне оперуполномоченный принес ему бумагу и сообщил, что та же «тройка» прибавила ему еще десятку по той причине, что посчитала, что за того китайца мало дали. Отсидел в лагере еще десять лет. Работал на той же самой шахте, старался не произносить лишнего слова, чтобы не возникло новых неприятностей. Будь проклят этот чертов Чан Кайши! Теперь уж будет очень осторожен. Близился к концу и этот новый срок. Готовился выйти на свободу. Мечтал о том, чтобы этот кошмар кончился. Он строил новые планы. Был на седьмом небе, радовался, как ребенок, строил радужные планы на будущее, хотя знал, что Одессу ему не видать, как своих ушей без зеркала, наверняка дадут сто первый километр. И все же это уже была желанная свобода.

Друзья лагерники завидовали ему, поздравляли от души. Но были среди них и скептики. Те предупреждали: «Не кажи гоп, пока не перескочишь». И оказались пророками. Рано радовался бывший капитан дальнего плавания, рано строил планы на будущее.

За три дня до освобождения его, беднягу, вызвали в спецчасть лагеря и дали прочитать казенную бумагу. Прочитал — и у него потемнело в глазах! Там было написано, будто он, Сирота Давид Павлович, находясь в лагере, вел «антисоветские» разговоры, стало быть, за двадцать лет заключения он еще не перевоспитался. Прибавили еще пятерку…