— Но почему же тогда она все же существует, сэр? — спросил рядовой Кемп.

— Почему? Да лишь потому, что, как выразился один человек, никто как следует не знает, что с ней делать. Я полагаю, этот человек имел в виду этажерку, завещанную нам древней пратетушкой. Вы спиливаете с нее шишечки, соскабливаете лак, перекрашиваете в другой цвет, пытаетесь переделать в клетку для птиц, но выдумки не помогают. Она остается прежней пратетушкиной этажеркой… Да, мы начали говорить о классовом различии, а перешли к монархии. Означает ли это, что между всем этим существует какая-то связь, капрал?

— Нет, сэр, — ответил Данвуд, довольный тем, что спросили именно его, — во всяком случае, при лейбористском правительстве.

— Возможно, вы и правы. Давайте разберемся в этом. Кто является источником всех так называемых их сиятельств?

— Королева.

— А что думает настоящий социалист об этой системе их сиятельств?

Данвуд задумался, а Вайатт тем временем продолжал:

— Вы утверждаете, что лейбористское правительство против классового различия. Давайте забудем на минутку, что премьер-министр, оставаясь верным своему среднему классу, благоговеет перед королевской семьей вообще и перед Ее Величеством, в частности. Упраздняет ли он, как социалист, список титулованных или пытается с его помощью как-то умиротворить левое крыло? Останавливается ли он перед возведением в звание новых пэров и лордов? Короче ли список титулованных при нем, чем при премьер-министре консерваторов? Носит ли он коронационную медаль по всякому поводу или держит ее запертой в шкатулке? Мы подходим теперь к самой сути: положа руку на сердце, считаете ли вы, капрал, что вновь возведенный в титул лейбористский лорд относит себя к рабочим?

— Но о классах теперь никто уже не говорит, — возразил Данвуд.

— Капрал, — с ударением произнес Вайатт, угрюмо уставившись на растерявшегося Данвуда, — было время, когда никто не осмеливался произносить известное вам слово, означающее определенный естественный акт, однако это не останавливало людей от совершения самого акта. — Несколько секунд помолчав, Вайатт продолжал: — Слова по-прежнему употребляются и идея по-прежнему существует. Почитайте любую газету или журнал, послушайте любого ученого мужа, затрагивающего социальные вопросы, откройте наугад любой официальный отчет о заседаниях английского парламента: в девяти случаях из десяти вы наткнетесь на лейбориста, который прямо или косвенно ссылается на классовое различие, антагонизм, конфликт. Сам премьер-министр говорит о среднем классе…

— Но… — попытался было возразить рядовой Кемп. — Никаких «но»! — перебил его Вайатт. — Неужели вы действительно верите, что Ригли мог бы осудить происходящую сейчас забастовку, если бы он был в своих мыслях полностью на стороне среднего класса? Любое его действие и любое его публичное заявление говорит о том, что он сторонник разделенного общества. Разделение в обществе существует. Если бы его не было, не было бы и системы старых друзей, не было бы упрочившихся учреждений и заведений, не было бы сверхнациональной системы. Почему же тогда, по-вашему, жалуется отставной полковник, если выдвигаются планы постройки комплекса жилых домов рядом с его псевдотудорским имением в Кемберли? Почему собственники домов протестуют против строительства общежитий для незамужних матерей? Классовое разделение?

— Трудно сказать что-либо по этому поводу, сэр. В наши дни все крайне запутано.

Рядовой Джексон говорил мало. Из всех участников беседы он был политически наиболее сознательным. Его отец несколько лет назад поддерживал коммунистов и гордился этим.

— Да, запутано… и все из-за ошибочных убеждений. Для среднего класса модно быть социалистом, поэтому, если вы принадлежите к тем из низшего класса, которые говорят «у меня все в порядке», смело можете стать тори. Если вы имеете все, что хотели бы иметь: автомобиль, телевизор в ванной, лакированный торшер-бар и пять акций какой-нибудь компании, то вполне подходите для партии, представляющей благородную торийскую жизнь, особенно если это не стоит вам ни одного пенса.

— Короче говоря, Джексон, вам и вашим товарищам умышленно прививали подрывные идеи против нашего монархического строя.

— Вы спрашиваете меня, о чем он говорил. Я отвечаю на ваш вопрос…

— Но так или иначе на вас оказывали влияние?

— Я понимал суть его мыслей.

— В чем же состояла эта суть?

— В том, что известная нам комбинация установившегося порядка, монархии и правительства, действующая по принципу «разделяй и властвуй» путем искусного манипулирования классовыми предрассудками, не является больше эффективной политической системой для пятидесятимиллионного комплекса, называемого Великобританией, если она вообще когда-нибудь являлась таковой.

Прокурор тяжело вздохнул, и ему невольно пришла в голову мысль, что он недооценил невзрачно выглядевшего бывшего солдата.

— Таким образом, — спросил он наконец, — вы действовали, исходя из предположения, что Вайатт и группа недовольных смогут сделать что-то в сторону улучшения?

— Результаты говорят сами за себя.

Господин Федерстоун поблагодарил в душе его светлость судью, когда тот заметил, что, пожалуй, наступило время второго завтрака.

Однако в спокойной и уютной обстановке своего кабинета в палате лордов, сбросив красную мантию и личину Радэмантэса, верховный судья Англии меньше всего чувствовал себя расположенным к завтраку. Его сознание назойливо сверлила мысль, что он постарел, устал и испытывает глубокое разочарование оттого, что ему суждено быть судьей в мире, который он перестал понимать. Легкий сухой херес не оказал никакого воздействия на его аппетит и не успокоил нервов. Отпив несколько глотков, он вздохнул и откинулся на спинку кресла, стараясь не смотреть на возвышавшуюся перед ним кипу протоколов свидетельских показаний на огромном письменном столе. Ужасная головная боль. Все эти проклятые плывущие огни живо напоминают о пронизывающих до костей, пахнущих Темзой сквозняках. Надо же было выбрать такое место для суда, черт бы побрал эти традиции… Огромный средневековый сарай… И опять этот Хартфиш. Этот стряпчий по темным делам… инспектор судебного правопорядка… И даже он, верховный судья Англии, никак не мог воспрепятствовать этому. Хартфиш неожиданно стал весьма влиятельной персоной. Ему нет еще и сорока пяти, а он уже генеральный прокурор. Его светлость оказался свидетелем того, как из ничтожества он превратился в высокопоставленную персону. О каких бы чрезвычайных полномочиях ни запрашивал он правительство, они всегда предоставлялись ему. И его светлость оказался бессильным воспрепятствовать этому от имени правосудия или как-нибудь еще. Ему самому повезло, и он вышел из этого дела невредимым. Конечно, они и не могли тронуть его, но критика в его адрес была… Юристы сомкнули свои ряды, и им оставалось только бормотать слово «реформа». В конечном счете лорд-канцлер, старый друг по Итонскому колледжу, публично заявил, что «верховный судья превосходно выполнил свою деликатную миссию, оставаясь на посту в течение всего смутного периода. Какова бы ни была система и к чему бы она ни стремилась — к законному или незаконному, — закон и порядок следует поддерживать. Это важно и необходимо настолько же, насколько важно и необходимо непрерывно снабжать население газом, электроэнергией и водой».

Его светлость почувствовал себя немного лучше. Он даже готов был снова столкнуться лицом к лицу с непонятным миром, с завтраком и с тем, что в дверь его кабинета кто-то постучал.

Как выяснилось, стучал Хартфиш. Его появление во всех отношениях могло быть только неприятной неожиданностью. Весьма странные очки, студенческая бледность, безукоризненный адвокатский черный костюм придавали генеральному прокурору зловещий облик. Он прошел свой профессиональный путь как предприниматель, намеревающийся отомстить своему противнику. Его манера держаться была обманчиво-почтительной.