Луис Гомес Баррето, арестованный в то же самое время, заявил, что имел несколько врагов. С одним из них у него в 1627 г. возникли разногласия относительно отправки рабов в Панаму, а с другим были проблемы по возвращению долга [344]. Позднее в пыточной камере заключенные, скрученные веревками на потро, выкрикивали, что тот или иной человек был врагом их дяди или отчима [345]; что еще кто-то должен им огромную сумму денег и надеется увидеть их полный крах. Такую атмосферу подозрительности разжигала анонимность обвинителей.

Как мы уже видели, арагонцы считали новую юридическую практику чрезмерно жестокой. Особенно их беспокоило то, что они не знали свидетелей (см. главу 1). И действительно, даже в конце 1521 г. арагонцы продолжали требовать публикации имен свидетелей, хотя подобные требования было принято игнорировать [346].

Историк Хуан де Мариана так сформулировал это в своей истории Испании, написанной в 1592 г.: «С самого начала инквизиция оказалась слишком обременительной для испанцев. Больше всего их поражало то, что детям приходилось расплачиваться за грехи родителей, что обвиняемые не знали (им не сообщали) имена тех, кто обвинял их, а у доносчика не было очной ставки с обвиняемым. Имена свидетелей никогда не публиковались. Все это противоречило тому, что раньше было общепринятой практикой в других судах» [347].

И вновь поражает то, что в самом начале эксцессы инквизиции не казались нормальными и приемлемыми по стандартам того времени. Юридическую практику новой организации расследований первоначально рассматривали в качестве общего нарушения обычного законного судопроизводства. Но Мариана и другие защитники инквизиции доказывали: общество должно меняться в зависимости от вызовов, предъявляемых временем [348].

Как только люди поверили в то, что со всех сторон окружены врагами, они молча и неохотно согласились с применением чрезвычайных методов допросов.

Безусловно, анонимность свидетелей предоставляла полную свободу для распространения зависти и мести. Она предполагала, что инквизиция не должна нести ответственности за нарушение судопроизводства в своих действиях.

Нет ничего удивительного в том, что принцип секретности ревностно охранялся. Тех, кто нарушал его, жестоко наказывали. В марте 1563 г. Грегорио Ардиду приговорили к галерам, где он должен был оставаться рабом в течение шести лет, а также к 100 ударам плетью за нарушение секретности инквизиции. Кристобаль де Арнедо получил 200 ударов плетью и был отправлен на галеры на восемь лет за такое же преступление [349].

Но в то же время официальные служители инквизиции могли действовать с предельным лицемерием, сообщая имена свидетелей, когда готовился арест определенной персоны, если сообщение оказывалось выгодным для них [350]. Они были крайне заинтересованы в том, чтобы людей мучила совесть. Инквизиторы испытывали своих жертв и были готовы подвергать их мучениям, чтобы вызвать «правильную» реакцию. Однако эти правила не определяли их собственную нравственную сторону жизни.

Самое пагубное воздействие этого кодекса секретности на общество, как отмечает Мариана, заключалось в культивировании настороженности и разобщения [351]. Практика расследований насаждала и поддерживала атмосферу общей подозрительности в обществе и выдумывание историй ради того, чтобы избежать пыток.

Во время первого слушания дела помимо вопроса заключенному, есть ли у него враги, его также спрашивали: знает ли он или подозревает ли, почему его вызвали в трибунал? Не совершил ли он нечто такое, что противоречило догматам церкви? Если обвиняемый отвечал, что не имеет ни малейшего представления о причине вызова, его отправляли в камеру, чтобы он как следует подумал над этим.

Затем начинался этап игры в кошки-мышки. Инквизиторы старались любыми средствами добиться той правды, какой, по их убеждениям, она должна оказаться. Обвиняемые пытались покаяться по возможности в меньшем количестве прегрешений (если и были виновны). Либо они во всеуслышание заявляли о своей невиновности.

После окончания начального периода судопроизводства в Испании, когда дела рассматривались вместе, этот этап зачастую длился в течение многих лет. Один из заключенных в Перу, Мануэль Энрикес, провел в тюрьмах Лимы двадцать девять лет. И лишь затем он был сожжен на костре в 1664 г. [352]Обвиняемые гнили в камерах, их вызывали на допросы по прихоти мучителей, которые заявляли: у инквизиции есть «доказательства, полученные из надежных источников» о том, что арестант скрывает правду.

Если секретность судопроизводства гарантировала взаимное недоверие и несправедливость, то адвокаты, выбранные для защиты заключенного, едва ли оказывались лучше. После первых пятидесяти лет существования трибунала в Испании, когда обвиняемые могли приглашать своих адвокатов [353], защитника стали выбирать по распоряжению инквизиторов из назначенного ими самими перечня.

Эти штучно отобранные адвокаты должны были предлагать своим клиентам только признание вины или покаяние. Об иных предложениях не заходило и речи. Единственная обязанность адвоката заключалась в том, чтобы отказаться от того, кого считали «пертинас» — закоренелым еретиком, который отказывался от покаяния. Кроме того, он должен был убедить христианина сказать правду. Предполагалось, что заключенные станут оплачивать услуги адвоката из своего собственного кармана, если они не оказывались слишком бедными, чтобы позволить себе это [354].

Отдавая должное адвокатам, следует отметить: их советы были лучшим вариантом для обвиняемых. Тех, кто признавался полностью и проявлял искреннее покаяние, называя всех своих «сообщников» в знак искренности, возвращали в лоно церкви. Они обязаны были носить санбенито в виде публичного знака своего унижения, их имущество, как правило, подлежало конфискации инквизицией, а имена их потомков постоянно предавались общественному позору. Но, по меньшей мере, им не приходилось опасаться, что они будут «освобождены» — иными словами, переданы на расправу светским властям [355].

Так как инквизиторские тюрьмы имели все карты против арестантов, они могли стать беспокойным местом. Хотя условия содержания заключенных были разными, и в некоторых местах арестованным разрешали днем ходить по улицам или даже отбывать свой срок дома [356], часто эти тюрьмы оказывались значительно более суровыми. Даже в конце 1770-х гг. в Португалии и Гоа самоубийства стали весьма серьезной проблемой. В практических кодексах, принятых в этих местах, имелись особые главы, посвященные тем, кто покончил жизнь самоубийством в тюрьме [357]. Известный иезуитский проповедник из Бразилии Антониу Виейра говорил об инквизиторских камерах в середине XVII века в мрачных тонах: «Обычно в камерах находилось четыре или пять человек, иногда больше… Каждому выдавали на восемь дней один кувшин воды (если вода кончалась раньше установленного срока, то заключенные должны были сохранять терпение) и подстилку, а также емкость для испражнений, которую чистили тоже один раз в восемь дней… В камерах, как правило, было много крыс, а вонь стояла такая, что выйти оттуда живым оказывалось настоящим счастьем для заключенных» [358].