Часто обстановка в камерах раскалялась от негодования. Однажды ночью в 1631 г. Жоржи Ребелло, заключенный в Лиссабоне, получил выговор от надзирателя за то, что слишком скандалил с товарищами по камере. Ребелло отвечал ему, что «арестованные — значительно более достойные люди, чем надзиратели».

А когда тюремщик сказал ему, чтобы он заткнулся, если не хочет получить кляп, Жоржи Ребелло схватил нож и начал им бешено размахивать, приговаривая, что клянется Святым Причастием: любому сукину сыну, который захочет войти в камеру, придется сначала расправиться с ним, если не хочет, чтобы его убили.

Тюремщик отправился за подмогой, но когда он с охранниками ворвался в камеру, стараясь вырвать нож у Ребелло, тот впился зубами в руку одного из тюремщиков, навсегда оставив на нем отметины [359].

При чтении записей судов инквизиции становится понятно: страх среди заключенных вызывала безжалостная несправедливость системы, притом — в значительно большей степени, чем сожжение на костре. (Костер был скорее высшей мерой, чем характерной особенностью судов). Арестованных не только уничтожали экономически, физически и психологически, но и заставляли их субсидировать собственное унижение. Уильям Коллинз из Оксфорда должен был заплатить собственному конвоиру, который в 1572 г. доставил его в качестве заключенного инквизиции в город Мехико. Там его осудили как протестанта и приговорили к десяти годам галер [360]. Между прочим, не инквизиция, а те, кого приговорили к наказанию плетью, должны были оплатить работу человека, который наносил им удары [361].

Поэтому не без оснований француз Шарль Делон, который сам прошел через юридическую систему Гоа, писал в конце XVII века: «Судьи инквизиции действовали на основе системы юриспруденции, которая неизвестна другим трибуналам» [362]. Законно работала такая система, в которой простого подозрения оказывалось достаточно, чтобы убедить власти в виновности человека. Это следует из записей, сделанных в конце XVIII века, когда в Испании возникла «угроза» франкмасонства. В 1751 г. Франсиско Раваго, духовник Фердинанда VI, доказывал королю: необходимо перейти к действиям, поскольку, «учитывая серьезность положения, вероятность которого нельзя отрицать, одного подозрения вполне достаточно, чтобы предотвратить ущерб, не дожидаясь доказательства или уверенности» [363].

Такое косное и параноидальное мышление во многих отношениях отражало то, что в XIV веке сказал Эмерик: «Если обвинение оказывается лишенным всех признаков правды, инквизитор не должен вычеркивать его из своей книги, исходя только из этого. То, что не раскрыто в какой-то момент, может остаться нераскрытым и в другое время» [364].

Национальный исторический архив в Мадриде — это изящное здание, украшенное мраморной лестницей, которое скрывает прохладный тенистый двор, где исследователи могут отдохнуть от своих трудов.

Документы поступают в большой прямоугольный зал. Там историки сидят над немного потрепанными томами испанской и латиноамериканской истории. Солнечный свет, поступающий снаружи, время от времени освещает записи о пытках и увечьях. Здесь в настоящей эпохе оживает прошлое.

Однажды в летний день я читал о суде на Мануэлем Альваресом Прето — конверсо, обвиненном в иудаизме и заключенным в тюрьму Картахены в 1636 г. Сначала Альварес Прето признался в своем преступлении, но затем взял свои признательные показания обратно, заявив, что просто сошел с ума, когда сделал их. Его подвергали пытке потро в течение трех часов, он выдержал семь оборотов веревки, не признаваясь ни в чем. В этот момент палачи приостановили пытку. Оказалось, что Альварес находится в состоянии, опасном для его здоровья: обе его руки оказались сломаны, а тело настолько искалечено, что хирург заявил — жизнь заключенного в опасности.

Спустя два дня Альварес умер. Инквизиторы заявили, что в этом виноват он сам. Он попросил в камере воды и обрызгал ею свои раны, сделав их страшнее. Этот заключенный хотел умереть.

Трибунал вынес приговор: Альварес виновен в том, в чем его обвиняли. Было приказано сжечь его труп, конфисковать имущество, а имена его потомков опозорить навечно [365].

Этот приятный зал, наполненный гуманными и симпатичными людьми, читающими о негуманных и ужасающих событиях, показался мне совершенно другим, кода я прочитал об отказе инквизиторов принять на себя ответственность за смерть в результате пыток. Размышляя о судопроизводстве инквизиции, невольно возвращаешься к вопросу о пытках.

С середины XVII века и далее сокращается применение пыток, но в 1700-е гг. о них еще можно услышать [366]. Однако в ходе всей истории пыток в инквизиции, в записях не находится никаких сведений относительно самих палачей. О чем думали инквизиторы, когда их жертвы корчились на потро? Что они чувствовали, калеча людей на всю жизнь во имя Господа?

Понятно, что в случае Альвареса Прето инквизиторы совершенно не задумывались об этом. Но хотелось бы представить, что иногда некоторые из них могли задаваться вопросом о своих собственных мотивах, спрашивать себя, почему они должны причинять страдания другим людям…

Документы на эту тему безмолвствуют. В архивах боль изучают в тишине. Возникают подозрения: все происходило только оттого, что инквизиторы были уверены в абсолютной справедливости своего дела, а посему могли пытать заключенных с такой безжалостной целеустремленностью.

В ноябре 1594 г. в инквизицию города Мехико стали поступать сведения о тайном исповедании иудаизма и соответствующей деятельности сына Луиса де Карвахала — Луиса-младшего. В 1589 г. после ареста и заключения в тюрьму инквизицией во второй раз он уже был возвращен в лоно в церкви, раскаявшись в исповедании иудаизма и отбыв четырехлетнее наказание в монастыре.

Вскоре сведения стали приходить как из самой тюрьмы, так и от источников за ее пределами. Одним из главных свидетелей оказался сокамерник Луиса Диас, который сообщил подозреваемому, что хочет принять иудаизм. На самом деле Диас был шпионом инквизиции, его сведения подтверждали нотариус и секретарь мексиканского трибунала. Эти функционеры правосудия пробирались через тайные тюремные проходы со свечой к потайной двери в камеру. Там они записывали все, что удавалось услышать из бесед Карвахала и Диаса.

Заключенный оставался равнодушным к подобным махинациям, веря, что находится под защитой своего Бога. Узнав, что его сестра Лианор также находится в тюрьме, 13 мая 1595 г. Луис попросил надзирателя передать своей сестре фрукты от него. Сначала он послал ей дыню. Когда надзиратель заглянул внутрь дыни, то обнаружил в ней косточку авокадо, завернутую в кусок красной ткани.

Луис использовал косточку авокадо для передачи сообщения — он нацарапал на ней слова «терпение Иова». На следующий день он попросил надзирателя передать Лианор бананы. И снова заключенный извлек из него мякоть и положил вместо нее косточку авокадо, на которой написал сестре послание.

Эти послания, содержащие ссылки на еврейских пророков, оказались последними каплями, переполнившими чашу улик. Инквизиторы разрешили передавать их в течение ряда дней. Но 17 мая Луис отправил корзину фруктов, в которой оказался еще один пресловутый банан, из которого была удалена мякоть. В это раз он соединил кожуру так, что никто не мог понять, зачем это сделано [367].

Подобные истории изобретательности не были редкими, как можно предположить. На финальном заседании суда в 1638 г. над Франсиско Альдонадо да Сильвой в Лиме, арестованном в Консепсьоне (Чили) за одиннадцать лет до того, он предъявил две книги. Объем каждой — более ста страниц.