И Анна между ними наконец-то успокоилась душой. Переводя взгляд с отца на мать, она уверялась в своей безопасности и в то же время — свободе. Она играла между столпом огненным и столпом облачным без трепета, ибо и по правую, и по левую ее руку царила прочная уверенность. К ней не взывали теперь, надеясь, что она из последних своих детских сил поддержит, скрепит треснувший свод. Отец и мать соединились для небесного блаженства, она же вольна играть в свои детские игры где-то внизу, меж ними.

Когда Анне исполнилось девять лет, Брэнгуэн отправил ее в школу для девочек в Коссетее. И она стала бегать туда вприпрыжку и пританцовывая, то и дело, неизвестно почему, вдруг пускаясь в пляс, как это было ей свойственно, своевольная и упрямая, огорчавшая престарелую мисс Коутс полным забвением всяческих приличий и непочтительностью. Анна только посмеивалась над мисс Коутс и, любя старушку, с детской щедростью ей покровительствовала.

Девочка была застенчивой и одновременно буйной. К людям ничем не примечательным она испытывала странное пренебрежение, относясь к ним доброжелательно, но свысока. Она была застенчива и очень страдала, если окружающие не дарили ее своей симпатией. И при этом ей дела не было ни до кого, кроме матери, которую она не без некоторой враждебности, но все еще боготворила, и отца, которого любила и которому покровительствовала, хоть и зависела от него. С этими двумя, матерью и отцом, она еще считалась. Что же до всех других, то их она, в общем, не замечала, внешне проявляя к ним лишь добродушную снисходительность. Она пылко ненавидела в людях уродство, навязчивость и, как ни странно, высокомерие. В детстве она была по-тигриному гордой и мрачной. Благодеяния она могла даровать, но принимать их от кого-либо помимо отца и матери она не могла. Людей, приближавшихся к ней слишком близко, она начинала ненавидеть. Как дикий зверек, она предпочитала держаться на расстоянии и не верила в тесную дружбу.

В Коссетее и Илкестоне она всегда оставалась чужой. Знакомых у нее было полно, подруг же не было. Мало кто из знакомых для Анны что-то значил. Каждый из них был для нее словно скотина в стаде, неотличим в общей массе. И людей она не принимала всерьез.

У нее было два брата — Том, темноволосый, маленький, капризный, с которым она тесно общалась, но не сближалась, и Фред, белокурый, чуткий, которого она обожала, не видя в нем, однако, самостоятельной личности. Она была слишком замкнута в себе, существуя в собственном мире, чтобы замечать хоть что-то за его пределами.

Первым, кого она заметила, увидев в нем живого человека, имевшего несомненное право на существование, был барон Скребенский, друг матери, как и она, польский репатриант, который после рукоположения получил от мистера Гладстона небольшой сельский приход в Йоркшире.

Когда Анне было лет десять, они с матерью провели несколько дней в гостях у барона Скребенского. Он скучал в своем красно-кирпичном доме при церкви. Заработок его как сельского викария составлял сотни две в год, однако приход у него был большой: на территории, отданной на его духовное попечение, расположилось несколько угольных шахт, вокруг которых жили люди нового для него типа — грубые и неотесанные. Отправившись на север Англии, он ожидал, что простолюдины отнесутся к нему, аристократу, с уважением. Но встретили его грубо, проявив даже жестокость. Понять, почему это так, он не мог. Он остался истым аристократом, и единственное, чему научился, это избегать своих прихожан.

На Анну он произвел сильное впечатление. Он был небольшого роста, с лицом морщинистым и довольно помятым и голубыми глазами, глубоко посаженными и очень блестящими. Его жена, женщина высокая и худая, происходила из хорошего рода польских дворян, кичившихся своим аристократизмом. Барон так и не научился правильному английскому, потому что с женой они жили крайне замкнуто, затерянные в чужом негостеприимном краю, а друг с другом говорили только по-польски. Его очень огорчил хороший, с еле заметным мягким акцентом английский миссис Брэнгуэн и еще больше огорчило, что дочь ее совсем не знала польского языка.

Анне нравилось смотреть на него. Нравился большой, новый, со множеством пристроек дом викария, возвышавшийся пустынно и голо на своем холме. Открытый всем ветрам, дом казался суровым и гордым по сравнению с фермой Марш. Барон без умолку говорил по-польски с миссис Брэнгуэн, бешено жестикулируя, голубые глаза его метали молнии. Анну эти резкие, летящие точно в цель взмахи словно завораживали. В этой пылкой экстравагантности ей мерещилось что-то родное. Она решила, что познакомилась с чудесным человеком. Она стеснялась его, но ей нравилось, когда в разговоре он обращался к ней. Рядом с ним она чувствовала себя свободнее.

Она не помнила, каким образом ей стало известно, что он является мальтийским рыцарем. Не то она увидела его звезду или крест, или, может быть, это был орден, но в ее сознании как символ запечатлелся некий знак отличия. И для ребенка барон стал воплощением подлинной жизни, того сияющего великолепием мира, где обитают и творят свои благородные деяния короли, вельможи и принцы, в то время как королевы, принцессы и знатные дамы заняты тем, что поддерживают благородные устои тамошнего миропорядка.

В бароне Скребенском она увидела человека, каким тот должен быть, он также отнесся к ней с интересом. Но когда они расстались, образ его потускнел, став лишь воспоминанием. Однако воспоминание это продолжало в ней жить.

Анна превратилась в высокого угловатого подростка. Глаза у нее остались прежние — темные, быстрые, но в них появилась рассеянность, враждебная же настороженность исчезла. Буйные, похожие на золотую канитель волосы стали тяжелее, потемнели и были теперь стянуты на затылке. Она училась в женской школе в Ноттингеме и была поглощена желанием стать воспитанной молодой леди. Но развитым интеллектом, равно как и интересом к учению, она не обладала. Поначалу все девочки в школе показались ей крайне воспитанными, похожими на леди и потому прекрасными, и она попыталась им подражать. Однако ее быстро постигло разочарование — девочки огорчали и даже бесили ее своей мелочностью и злобой. После вольной и щедрой атмосферы родного дома, где мелочи вообще не принимались в расчет, вся эта грызня из-за пустяков особенно угнетала.

Она быстро стала другой — научилась не доверять себе и окружающему миру. Пребывать в нем, добиваться в нем успеха ей расхотелось.

— Какое мне дело до всей этой своры! — презрительно говорила она отцу про соучениц. — Они никто и ничто.

Беда была в том, что девочки не захотели принимать Анну такой, какой она была. Либо становись похожей на них, либо будешь отвергнута. Смущенная Анна сначала соблазнилась и какое-то время следовала их жизненным правилам, но быстро вознегодовала и стала их пылко ненавидеть.

— Почему ты не пригласишь кого-нибудь из девочек к нам в гости? — говорил отец.

— Они нам не подходят.

— Почему же?

— Они свиристелки, — отвечала она, — пустышки, багатель. — Последнее было материнским словечком.

— Багатель или там не багатель, не знаю, но по-моему, вполне милые барышни.

Но переспорить Анну было трудно. Банальности, безликости в людях, особенно в современных барышнях, она на дух не переносила — почуяв ее, она странным образом съеживалась, замыкалась в себе. Анна стала необщительной, потому что с людьми теперь конфузилась, никак не могла решить, чья это вина — ее или других. Она не слишком уважала этих других, и постоянные разочарования ее только злили. Но она хотела бы уважать людей. Поэтому ее привлекали незнакомые — они казались ей замечательными. Те же, кого она знала, стесняли ее, как бы опутывая лживыми мелочами, что ее бесконечно раздражало. Уж лучше сидеть дома, укрывшись от остального мира, приобретавшего тогда черты иллюзорности.

Ведь чего-чего, а свободы и раздолья на ферме было предостаточно. Обитатели ее над деньгами не тряслись, не скупились, не жались, не оглядывались на чужое мнение, потому что ни мистер, ни миссис Брэнгуэн толком этого мнения и не знали, так уединенна была их жизнь.