От Пеллы, столицы Македонии, до Гургана, или «страны волка» (по-персидски Веркана), шагомеры-бематисты, или армейские землемеры, насчитали 6 тысяч километров. В 330–326 годах им придется добавить к ним еще 10 тысяч километров, чтобы добраться до правого берега Биаса, одного из притоков Сатледжа в Пенджабе, на восточной окраине современного Пакистана. Дальше пролегала не пустыня Тхар, как принято считать, но девственные леса и Индия, относящаяся уже к гангскому бассейну, где цари были вдесятеро более могучи, чем Таксила и Паурава на Инде. На протяжении многих месяцев воинов пытались заставить поверить, что они достигли края мира, что за этой горой и огромной рекой они наконец увидят окружающую Землю реку Океан. Но среди ста двадцати тысяч человек, составлявших армию при вторжении в Индию, многие принадлежали к восточным контингентам, говорили на пракритских языках мунда или телугу и доподлинно знали, что греческие полководцы лгут. Понеся значительные потери в ходе сражения со слонами и военными колесницами Пауравы, в разгар муссонных ливней, страдая от лихорадки, эпидемий и укусов ядовитых змей, воины остановились и отказались наводить новый мост. Это случилось в конце сентября 326 года около Амритсара, в 56 километрах к востоку от Лахора. «У лошадей от безостановочных переходов стерлись копыта, оружие по большей части пришло в негодность, и в отсутствие греческой одежды солдатам приходилось одеваться по-варварски, укорачивая индийские плащи» ( Диодор, XVII, 94, 2). Нагруженные добычей, они хотели лишь сохранить свое имущество, а не истощать силы на приобретение нового. Воины и их командиры больше не были единодушны: целью последних была победа, целью первых — возвращение домой. Уставшие от тягот, они желали лишь воспользоваться тем, что уже имелось, чтобы наконец забыть об опасностях. Драматично и одновременно сентиментально описывают историки эту настоящую «забастовку», эти изнуренные возрастом, болезнями и пролитой кровью тела, неподвижно стоящие под проливным дождем. Воины лишь выставляли свои шрамы и молча плакали, желая разжалобить царя. «Они ждали, чтобы вожди и старшины объяснили царю, что они изнурены от ран и непрерывных тягот похода и не отказываются от службы, только не могут больше ее выносить. Они стояли скованные страхом, опустив глаза в землю» ( Квинт Курций, IX, 3, 1–2).

В конце концов Койн, сын Полемократа, один из «друзей» царя и зять Пармениона, убедил Александра созвать всеармейское собрание и посреди неописуемого шума лично представил царю требования ветеранов. После двух дней переговоров, ярости и угроз монарх, донельзя напутанный состоянием своего войска и неблагоприятными предсказаниями прорицателей, сдался: воины построили двенадцать больших каменных жертвенников в память о походе к берегам Гифасиса (современный Биас) и на время отступления получили разрешение «подвергнуть грабежу прибрежный район реки, изобиловавший разнообразной добычей». Пока войско было занято пополнением личных запасов, царь собрал солдатских женщин и детей и обеспечил их дополнительным пищевым рационом. Это означало одновременный отказ от войны, дисциплины, суровости. Жертвой этого неповиновения стал лишь один человек: случайно (?) оказалось, что Койн, передававший жалобы воинов царю, умер от болезни. «Царь оплакал его, однако сказал при этом, что несколько дней назад Койн произнес длинную речь так, будто один только рассчитывал вернуться в Македонию» ( Квинт Курций, IX, 3, 20). Ему устроили прекрасные похороны, повторяя среди воинов, что ему повезло: в двенадцати днях перехода к востоку Ганг кишел крокодилами.

Едва войско восстановило свои силы с помощью грабежей и получило подкрепление в пять тысяч всадников и семь тысяч пехотинцев, доставивших с собой в обозе двадцать пять тысяч единиц новых доспехов и одежды, как три четверти пехотинцев погибли от голода и жажды в пустынях Белуджистана. И когда в Сузах в сентябре 324 года царь отдает приказ отпустить из войска десять тысяч ветеранов и заменить их азиатскими новобранцами (являющимися на деле молодой элитой), тринадцать тысяч пехотинцев и две тысячи всадников из Македонии, оставшихся в Азии, «возмутились; поднялся громкий ропот» ( Диодор, XVII, 109, 2). Так начинается самое большое восстание, с которым когда-либо сталкивалось командование македонского войска. Европейские воины полагали, что монарх навсегда обоснуется в Азии, и впали в ярость, видя, как он предпочитает им юных персов в качестве телохранителей и даже военачальников. Эти несчастные, позабывшие о воинской дисциплине, наполнили лагерь мятежными криками и тут же потребовали увольнения, не стесняясь кричать царю, этому сыну бога, «что они двинутся с этого места, только чтобы вернуться домой». Пропустим долгие речи, как и показательные казни, последовавшие после этого восстания: главное, что месяц спустя в лагере Опис (Упа на Тигре недалеко от Багдада) царь согласился со всеми ветеранами, желавшими вернуться к себе домой с вознаграждением. Было решено, что большой пир, сопровождающийся торжественными возлияниями, скрепит примирение между народами. Отныне командование будет осуществляться совместно греческими и персидскими военачальниками, обученными по греческому образцу ( Арриан, VII, 11, 8–9). Девять тысяч человек участвовали в этой церемонии. Сколько их схватилось за оружие, пехотинцы против всадников, несколько месяцев спустя в Вавилоне над телом царя, не желая подчиняться решению знати? Возглавил мятежников командир отряда Мелеагр, которому было поручено вести переговоры с пехотинцами фаланги, недовольными македонской аристократией. Он призвал пехотинцев разграбить царские сокровища, чтобы затем вернуться в Македонию. Наконец, назначенный регентом Пердикка собрал воинов и описал им ужас того преступления, которое они собирались совершить на глазах своих бывших врагов, и убедил их сплотиться вокруг идеи о триумвирате: Антипатр будет стратегомЕвропы, Кратер «опекуном» ( prostates) эпилептика Филиппа III, Пердикка — «командиром тысячи» ( хилиархом), то есть великим визирем. Но именно это событие ознаменовало окончательное принесение власти в жертву, перевертывание всех структур и подлинный конец всего Азиатского похода.

В реальности дисциплина в походе, в котором участвовали в равной мере военные и гражданские, а иноземцы превосходили числом македонян, покоилась на вере в единственного человека — царя. «Царь Македонии, — говорит Клитарх, источник Квинта Курция (VI, 8, 25), — не имел никакой власти, пока не подтвердил свою значимость в глазах народа» ^[26] . Но кто подтверждал эту значимость, как не само войско, люди с оружием в руках? Несомненно, у воинственных народов личные качества правителя — пылкость, сноровка, щедрость, красота и даже любезность в обращении — принимались в расчет наряду с его военными успехами, удачливостью и богатством. В Македонии существовал обычай, nomos, восходивший к весьма отдаленным временам монархии и представлявший ее результатом волеизъявления свободных людей. Царь македонян, таков был его официальный титул, — это избранный человек, любимец «македонского народа». Он назначался или, вернее, провозглашался выкриками с мест на собрании, неизменно остававшемся хранилищем его суверенитета. В принципе это был военный вождь, аналог вождя дорийских народов, особенно спартанцев времен архаики, нечто среднее между конституционным монархом и монархом по божественному праву.

Так что не следует говорить ни о выборах, ни о механическом наследовании. Царь, отобранный из среды наиболее способных (или наиболее ловких) князей рода Аргеадов, набирает войско и руководит им. Кроме того, необходимо, чтобы это самое войско в начале каждой военной кампании согласилось на его предводительство. Но в таком способе выбора всегда присутствовали свои едва уловимые тонкости, иррациональные элементы, даже мошенничество, поскольку совершенно очевидно, что цари различных македонских племен, вожди кланов, амбициозные царицы, такие как Олимпиада, пятая супруга Филиппа, также участвовали в раскладе и не упускали случая поинтриговать, прежде чем подвести воинов к выбору. Со времен Архелая I в конце V века до нашей эры устный договор, закреплявший соответствующие права военного вождя и его людей, основывался скорее не на временном союзе царя и народа, а на более или менее молчаливом соглашении глав знатных родов, то есть земельной аристократии. Она должна убедить воинов, суверену же остается сохранить свое место с помощью побед, подарков, а при случае, и жестокости. Так что же, vox populi, vox Dei? Согласно условности, обнаруживаемой нами в других монархиях европейского мира, как у скифов, так и у германцев с кельтами, возгласы одобрения, настороженное молчание или шиканье толпы вдруг принимались за этот самый божественный глас, мистическое решение богов. Царю достаточно было взойти на камень, пьедестал или ступени трона — и он становился священной, неприкосновенной особой, главой божественного культа, верховным судьей. Простая формальность: «избранника» ни в малой мере не следует принимать ни за избранника богов, ни за избранника воинского собрания (к тому же его состав неизвестен); фактически это ставленник аристократии скотоводов и крупных землевладельцев. Нет здесь ничего общего и с принципом жеребьевки, выражающим волю богов в демократических городах классической Греции. Филипп II Македонский, основатель военного государства, хорошо знал, как говорил Вольтер, что боги — на стороне больших батальонов.