— Понятно… — тихо произнесла Саша, протыкая вилкой яичный желток и наблюдая, как желтое его аппетитное нутро медленно разливается по запеченному в белке большому куску розового бекона.

Ей вдруг страстно захотелось есть, так, что задрожало, затряслось все внутри, и наполнился мгновенной слюной рот. «Надо же, давно у меня такой аппетит не просыпался! — подумала она, вонзаясь зубами в горбушку ржаного, подогретого на сковородке хлеба и примериваясь глазами и вилкой к куску бекона. — А я думала, во мне все земные человеческие желания давно умерли… А тут, надо же, голод проснулся…»

Поздним вечером, завернувшись с головой в одеяло и уткнув нос в жесткую, пахнущую лавандой крахмальную наволочку, она снова подумала вдруг – эк же ее угораздило–то. Вроде во все игры уже наигралась, а вот в шпионку пока не довелось… Поначалу она даже обрадовалась – подумаешь, старушку надо подурить немного, делов–то. Привыкать ей, что ли… Это ж, получается, целый месяц отпуска, а может, и два, и три… Отдохнуть можно от всех этих козлов вонючих, обряжающих ее в короткие юбочки да заставляющих изображать нимфетно–конфетную невинность себе на потребу. А один так вообще идиот — красную шапочку на нее напяливает и заставляет прыгать вокруг, припевая : « А–а! В Африке горы вот такой вышины. А–а! в Африке реки вот такой ширины…» Да она бы миллион раз проплясала и пропела бы ему про эти самые горы и реки, если б не знала, что за свинство последует по окончании этого дурного спектакля! И не свинство даже, а зверство… Она ж не виновата, что и в самом деле на ребенка похожа: худая, маленькая, черная, как галка, будто скопированная с той девчонки из скандальной группы, которая на пару с подружкой пропела всему миру своим сексапильно–хрипловатым голоском: «Нас не догонят…» Эх, милая…Догонят, еще как догонят…

В общем, наградила природа фактуркой – спасибо не скажешь. Скоро двадцать лет стукнет, а с виду и двенадцати не дашь, и рост никакой, и ручки–ножки тонюсенькие, и глаза наивно–испуганные всегда… «Лолита недоделанная», как называет ее Танька, коллега по древнейшей профессии, суперпышнотелая ее противоположность, с которой они вместе вот уже два года снимают квартиру на окраине города – не сами, конечно, снимают, Серега за нее платит, работодатель их чертов. Он их вообще ото всех особняком держит, говорит – вы у меня товар штучный, только на особых любителей рассчитанный… А любителей этих на их с Танькой разнополюсные плоти находится – несть числа. Такое впечатление, что весь мужицкий мир состоит из одних только любителей–придурков…

Так что когда она узнала, что от нее всего–то и требуется — Костику подыграть, изображая приличную, но бедную девушку–студентку – обрадовалась даже. Наверное, слово «студентка» с толку сбило, как будто взяла и открылась на миг страничка из прошлой ее жизни… Так, лучше не вспоминать. Нельзя. Лучше над ролью своей новой подумать. Значит, будем дурить старушку… Очаровывать, вызывать сочувствие и жалость, желание непременно помочь двум бедным бездомным влюбленным… А вообще, тут вроде как и напрягаться особо не надо. Видно же – наивная эта бабушка Маша, сразу на жалость повелась. Костик все правильно рассчитал, разложил по полочкам… Хорошая она, добрая. Про ожидающие ее «в замужестве» трудности так забавно начала рассказывать, кормить–поить от души… А вообще, жалко ее. Интересно, а если эта бабуля и в самом деле здесь ее пропишет, они ее потом убьют, что ли? Наверняка так и задумали, квартира–то вон какая шикарная. От Сереги, например, всего ожидать можно, уж кто–кто, а она–то знает… А ведь точно убьют, как она этого сразу–то не поняла…

Так. Стоп. Не жалеть. Нельзя ей. У нее задача определена – и все. А что потом – ее не касается. Как Костик велел, так она и будет делать – корчить из себя бедолагу–студентку, чтоб прониклась старушка, чтоб полюбила ее, как родную внучку, да прописала у себя побыстрее… И нельзя, чтоб жалость проснулась, как давеча аппетит. Нельзя ей, при нынешней ее жизни, такие сопли пускать. И вообще – лучше здесь пожить засланным казачком, чем прыгать вокруг всяких уродов в дебильной красной шапочке. В отпуске она здесь… И поэтому — спать… Спать… Утро вечера мудренее, как тетя Маша говорит… Оно ведь для всех мудренее, даже для таких сволочных засланных казачков, как она…

Две рыхлые старые тетки в сильно траченных временем драповых пальтишках скучно сидели на скамеечке у подъезда, одинаково сложив на коленях ручки в грубых вязаных варежках, переругивались тихо. Однако на подошедшего к подъездной двери Костика отреагировали быстро, одновременно повернув к нему из цигейковых воротников головы.

— Вы к кому? – дружным слаженным хором проявили свою бдительность тетки, цепляясь за него любопытными глазками.

Костик обернулся, улыбнулся им приветливо, даже сделал небольшой шаг в сторону скамеечки, развел руки в стороны:

— Да вот, я по объявлению пришел…

— Это по какому такому объявлению? От кого? — подозрительно сузив один глаз и подавшись к нему всем корпусом, спросила одна из теток, с виду поменьше и побойчее, и вопросительно взглянула на свою товарку, ища поддержки.

— По какому объявлению? Да тут у вас квартиру меняют, посмотреть надо, — на ходу импровизировал Костик, подходя поближе.

— А кто это у нас меняется? – озадаченно переглянулись меж собой тетки. – Вроде как не слышали мы…

— Онецкие, из сорок третьей квартиры, — быстро подсказал им Костик, присаживаясь на край скамеечки. – А скажите, квартира–то у них хорошая? А то, может, я зря…

— Онецкие? Славка с Лидкой? Меняются? Да вы что? – захлебнулись неожиданной информацией тетки. – Это ж надо… Слышь, Сергеевна, чего творят…

— И не говори, Федоровна…А что, на большую они поди меняются–то? – уткнулась в Костика прищуренным любопытным глазом Сергеевна – та, что пошустрее. – На меньшую–то им зачем…

— Ну да, на большую.

— Ты смотри, Федоровна, чего затеяли, а? И куда это им еще больше–то? Итак вдвоем в двухкомнатной живут, как баре…

— Да–а–а, и откуда у людей деньжищи такие берутся? Чай, ведь не дешево нынче меняться–то! — протянула задумчиво Федоровна.

— Откуда, откуда! – подскочила шустро на скамейке, повернувшись к ней, Сергеевна . — Понятное дело, откуда! Славка – он же скупердяй страшенный, совсем Лидку, видать, голодом морит… Я вот слышала, он ей даже на чулки деньги выдает только раз в месяц, представляешь? А если баба вдруг раньше времени чулки порвет, ей что, с голыми ногами зимой ходить, что ли? И ребеночка ей родить тоже не дал, изверг…Все попрекал, что из простых она…

— Да ты что, Сергеевна? А я такого и не слыхала даже! Тебе кто рассказывал?

— Да Зинаида из сорок второй квартиры! К ней тогда Лидка–то поплакать пришла после аборта… Говорит – Славка–то ее прямо в дверь чуть ли не силой вытолкнул, когда она забеременела. Иди, говорит, в больницу, избавляйся от своего отродья, и все тут… Еще, говорит, не хватало род Онецких пролетарской кровью портить. Вот так прямо и сказал – пролетарской кровью! Мне как Зинаида рассказала, я прям захолонула вся от возмущения!

— Да, Славка – он такой. – Закивала согласно головой Федоровна. – Всю жизнь из себя барина гнет, даром что невидный совсем, как белый прыщ…Вот уж не приведи господи за таким мужиком прожить!

— Ага. И Лидку его шибко жалко. Идет, бывало, по двору – тень тенью, только что на ровном месте с ног не валится. Вот ведь как бывает, а? Вроде и непьющий ей достался, и некурящий, и копейку зазря не потратит, а жизнь у бабы – хоть завтра в гроб с удовольствием ложись…

— Ну так и взял бы себе которую голубых кровей, чего над бабой издеваться?

— Да кто за него пойдет, Федоровна, ты что? Где он такую найдет? У него ж, кроме барской спеси, за душой и нет ничего, да еще и сам не красавец писаный. Только и может, что Лиду простотой попрекать! А сам у нее на шее сидит!

— Как это?

— Так он же не работает нигде!

— Да ты что? А как они на одну зарплату живут? Еще и меняться вздумали!