Аликс не знала, радоваться ей или возмущаться по поводу такого приговора.

И все-таки она ездила на танцы в загородный клуб тем летом… И — несомненно, благодаря ухищрениям Дорри, — ее даже несколько раз приглашали потанцевать. Но она никак не могла отделаться от ощущения собственной неприкаянности, так как была совершенно не подготовлена к светской жизни.

За исключением двух своих сводных братьев (а они по причине юного возраста в счет не шли), ей никогда не приходилось нормально разговаривать с мальчиками. Флирт, ухаживание, назначение свиданий, танцы на вечеринках в колледже — язык такого рода общения был ей так же чужд, как, скажем, древний арамейский. У нее не было возможности просто поболтать с каким-нибудь лицом противоположного пола.

— У тебя классные ножки, — заметил как-то один молодой человек, когда она сидела развалясь у плавательного бассейна в клубе. И Аликс не знала, как отреагировать на этот комплимент. Поблагодарить? Притвориться, что не слышала? Однако парень разрешил ее сомнения, продолжив фразу:

— Но какого черта тебе надо быть все время такой серьезной?

Аликс, которая постепенно училась улыбаться после болезненных операций, была раздавлена этими словами.

Осенью она вернулась в Вэлсли с твердым намерением расстаться со своей девственностью. Она надеялась, что вслед за занятиями сексом может придти и настоящая любовь. А тогда — помолвка, свадьба и все такое прочее.

С технической стороной дела все обстояло просто, но земля не уходила из-под ног Аликс, и после нескольких случайных связей она умерила свой пыл: страсть, романтику, настоящую и вечную любовь можно было скорее обнаружить под обложкой какого-нибудь романа, чем между смятых простыней…

Но если непросто было найти большое, всепоглощающее чувство, то обрести популярность оказалось еще сложнее. С парнями она вела себя просто по-дурацки.

Подходя к телефону (причем, ей почти никогда не звонили), она прибегала к какому-то самоуничижительному юмору: «Замок Дракулы», — отвечала она. Или: — «Клуб Одиноких Сердец». — Или: — «Отдел полиции нравов. Могу я чем-нибудь помочь вам?»

После Вэлсли она переехала в квартиру, расположенную на тихой улочке Кеймбриджа, в нескольких минутах ходьбы от юридического факультета. Выбрала она ее сама, но обустройством целиком и полностью занялась Дорри, и Аликс ничего не могла с ней поделать.

— Я не хочу жить как дочка богача! — ворчала Аликс, пока мачеха распаковывала коробки с дорогой домашней утварью.

— Но ты ею являешься! — возражала та, доставая турецкое постельное белье. — Так что не прикидывайся одной из бедненьких, вечно нуждающихся студенточек. Ты — член семьи Брайденов, принадлежащей к высшему обществу, а стало быть, должна иметь приличествующий этому статус… ох, ну разве они не миленькие!… и я знаю, что твоему отцу не понравится, если его дочь будет спать на простынях, которыми до нее уже кто-то пользовался.

Аликс вздохнула и сдалась. А она-то хотела, чтобы это было только ее домом, больше ничьим!

— Ну ладно… Но еще я вижу и много всякой столовой посуды…

— И совсем даже немного! На случай, если к тебе придут гости. И приличный чайный фарфоровый сервиз. Кстати, это безопасный район? А то твой отец беспокоится.

— Пожалуйста, Дорри! В доме есть привратник. Чего отец боится? Того, что какой-нибудь парень ворвется сюда и меня изнасилует? Черт побери! — выпалила она. — Да мне и свиданий-то никто не назначает!

Но несмотря на весь этот кислый юмор, Аликс продолжала тосковать по романтической любви так же остро, как и в тот день, когда стояла в беседке в «Маривале»…

Аликс никогда не думала о своем богатстве; слово «наследница» заставляло ее вздрагивать. А вот если говорить о родительской любви, простом человеческом тепле, чувстве собственного достоинства, то есть о том, что на самом деле было для нее куда важнее наследства, ее можно было назвать почти нищенкой.

В действительности Брайдены никогда не кичились своим состоянием: Льюис всегда вел достаточно скромный образ жизни, особенно сейчас. Основным его стимулом было стремление к власти, а не к славе и, уж конечно, не к роскоши, потому что его личные запросы были невелики. Что же касается Дорри, которая все покупки делала только в первоклассных магазинах и собрала бесценную коллекцию французского фарфора, то она придерживалась того принципа, что нельзя жить только ради удовлетворения собственных потребностей. Основной капитал, по ее разумению, должен накапливаться и передаваться следующему поколению — детям.

Сама Аликс не задумывалась о материальных аспектах своего существования, пока ей не исполнился двадцать один год. По этому случаю Льюис подарил дочери жемчуга ее матери.

Аликс почувствовала прилив гордости и еле сдержала слезы.

— Они довольно дорогие, — предупредил он. — Так что обязательно застрахуй их по рыночной стоимости.

Она оценила их в девяносто пять тысяч долларов, что было весьма крупной суммой. Но для нее они имели совсем другую ценность — моральную.

Она надевала их с любым видом одежды, куда бы ни отправлялась — в колледж, на футбольные матчи, на экзамены, просто на прогулки по набережной…

— Они ведь фальшивые, правда? — как-то спросила ее сокурсница, когда они баловались пивком в гриль-баре.

— Разумеется, Дженни, — ответила Аликс.

— Я так и думала.

Аликс снимала их, только ложась спать.

Подарок мачехи оказался одновременно и эффектнее, и забавнее: «ягуар» угольно-черного цвета.

— Чтобы не забывала приезжать домой на выходные, — пояснила она.

Аликс любила свою машину — быструю, легкую и послушную. Устав от занятий, она садилась в своего черного блестящего зверя, выводила его на главную автостраду и на полной скорости неслась до самого Ньюберипорта, чтобы выпить там чашечку кофе и так же стремительно примчаться обратно. Это было лучшей разрядкой для нее: за рулем она чувствовала себя спокойно и уверенно.

Но после митинга на Гавернмент-сквер она посмотрела на своего любимца уже другими, неприязненными глазами. Для обычной студентки иметь такую игрушку было просто неприлично: от нее так и разило большими деньгами и привилегированностью. С того самого дня автомобиль простаивал в гараже, за исключением еженедельных поездок в Прайдс-Кроссинг.

Впервые Аликс ощутила бремя своего положения. Нравилось ей это или нет, она была богачкой в мире, где люди прозябали в нищете. Благополучной и защищенной в мире, раздираемом войной…

Годами Аликс не позволяла себе критиковать существующее положение, а ее друзья были слишком тактичны, чтобы касаться скользких тем. Война во Вьетнаме была самой болезненной из них. Могла ли она считаться злом, если была выгодна семейству Брайденов?

Однако пылкая речь Сэма Мэттьюза выпустила на свободу запретные мысли — как джинна из бутылки. Аликс ненавидела эту войну. Она ненавидела войну вообще. Ненавидела бедность, смерть, разрушение… Ненавидела обожженные лица и израненные тела — точно так же, как раньше ненавидела свое обезображенное лицо.

Движение против войны во Вьетнаме не затихало. Митингующие скандировали: «Эй, эй, Джонсон [6]— злодей, сколько сегодня убил ты детей?» А сколько детей убил отец Аликс? Сотни? Тысячи? Ведь они погибали и от бомб, сбрасываемых с самолетов, напичканных электроникой его компании!

Неважно, как сам Льюис Брайден расценивал свою роль в происходящем, ведь Аликс-то прекрасно понимала, как на это смотрят люди, подобные Сэму Мэттьюзу.

Той осенью она несколько раз пыталась завести с отцом разговор на эту тему в надежде, что тот приведет хоть какие-то веские причины в оправдание своих действий — помимо квасного патриотизма и возможности заработать большие деньги. Но Льюис упорно не принимал вызова.

— Занимайся своей юриспруденцией, Аликс. Мне кажется, дел у тебя хватает, — бесцеремонно обрывал он дочь. Тут же вмешивалась Дорри, мягко и тактично переводя беседу в другое, более приятное русло.