— Один выпускник Колумбийского университета, один Нью-Йоркского и одна из Гарварда, — ворчала в таких случаях Тери, — и все бы померли с голоду, если б не я…

— Как ты могла допустить, чтобы эта мразь снова оказалась на свободе? — допытывался Джефф Аронов у Аликс после того, как она добилась освобождения грабителя Мачете на том основании, что в ходе следствия был допущен ряд нарушений формального характера. — Разумеется, презумпция невиновности… каждый человек, даже если он подонок, имеет право на защиту… и прочая муть, которой нас учили. Возможно, я и не должен задавать тебе такой вопрос, но все-таки… Долг человека прежде всего.

— Конечно, конечно, — откликнулась Аликс, — ты прав! А теперь поставь себя на мое место. В этом… в этом несимпатичном деле я тоже выполнила свой долг. Долг адвоката — и долг человека: я не имею права судить. Именно ты должен понять меня лучше других! В нашей профессии, Джефф, нет парий — только клиенты, нуждающиеся в помощи.

Аликс усмехнулась. Впервые дело, которое она вела, попало на страницы газет, хотя тон их был оскорбителен. Однако она ни на секунду не усомнилась в собственной правоте. Полицейский превысил свои полномочия, она уличила его в этом, допрашивая как свидетеля, и это было ее правом и обязанностью. Виновность или невиновность подсудимого ничего общего с этим не имела.

Аликс представляла себя «одним в поле воином» в неравной схватке с многочисленными врагами. С одной стороны, аппарат окружного прокурора, да и вся система правосудия в целом, а с другой — она и ее клиент. Вполне вероятно, грабитель Мачете и был мразью… Но он имел статус человеческого существа, и только Аликс стояла между ним и неотвратимостью сесть в тюрьму. Каждый раз, когда она побеждала в таких битвах, она ощущала удовлетворение, которое можно было сравнить лишь с гордостью Давида, одолевшего Голиафа.

Как и все адвокаты, занимающиеся уголовными делами, Аликс обычно вступала в переговоры с обвинителем (который, как правило, был примерно одного с ней возраста) еще до суда. Они усаживались друг против друга, и начинался торг по поводу определения срока заключения.

Он напоминал процесс покупки какой-нибудь тряпки у продавца-сенегальца, разложившего свой товар на открытых лотках вдоль Четырнадцатой улицы, — например, вязаного пуловера. В результате торга первоначальная цена в 6,95 доллара снижалась до 3,98, или покупались два свитера, но всего за 7,5. Только на Сто десятой улице валютой были не доллары, а годы тюрьмы.

— Предлагаю часть «Б» данной статьи уголовного кодекса, от шести до девяти лет, — заявлял обвинитель.

— Считаю, что нужно применить часть «В», от трех до шести.

— Согласен, но не меньше пяти.

— Три, или будем решать этот вопрос в суде.

— Три с половиной за вычетом времени нахождения под следствием, — била в одну точку Аликс. — Какого черта, ведь он уже восемь месяцев сидит за решеткой!

— Тогда возвращаемся к четырем годам.

— Договорились.

Чаще всего сделка бывала обоюдовыгодной, но сама процедура ее заключения вызывала у Аликс отвращение: ведь в результате человек все равно оказывался в тюрьме.

Аликс страстно ненавидела тюрьмы. Первое же посещение «Райкерз Айленд» показало ей со всей очевидностью, что ни один человек, какое бы преступление он ни совершил, не заслуживает подобной участи: грязь, вонь, шум — невыносимо! В зоопарке и то лучше обращаются со своими обитателями. Кроме того, она никак не могла отделаться от мысли, что на месте любого заключенного мог оказаться Сэм Мэттьюз…

В результате Аликс чаще других адвокатов продолжала бороться за своих подопечных непосредственно на суде и, ко всеобщему удивлению, выигрывала многие весьма сомнительные дела, приобретя вскоре репутацию смелого и результативного защитника — как среди судей, так и среди нарушителей закона.

— Не журись, я теперь буду валить к тебе всех своих корешей, — с ухмылкой сообщил ей грабитель Мачете, когда они покидали здание суда.

— Крайне признательна! — возмутилась Аликс. — Только этого мне не хватает для полного счастья! Не забудь, кстати, о моем гонораре.

Не то чтобы она собиралась до конца своих дней защищать подобных личностей… Она мечтала о громких судебных процессах в лучших традициях профессии, на которых произносила бы пламенные речи, становящиеся чуть ли не историческими и заставляющие поеживаться в своих креслах чопорную знать. Однако пока подобные дела не ложились на ее рабочий стол, и она продолжала возиться с карманниками, грабителями, хиппи-наркоманами и тому подобными субъектами. Однажды ей даже поручили выступить в качестве общественного защитника человека, совершившего непреднамеренное убийство.

Если бы понадобилось, она бы сумела вызвать в себе расположение и к самому Дракуле…

Аликс никогда не жалела о сделанном ей выборе профессии, как не жалела и об утрате состояния. Все к лучшему!

Чего такого особо ценного она лишилась? Нарядов? Чтобы они пыль в шкафу собирали? Ей вполне хватало приличного костюма для выступления в суде. Подозрительности? Опасений, что окружающих привлекает к ней только ее богатство? По крайней мере, теперь она если и вызывала у людей симпатию или антипатию, то лишь благодаря своим личным качествам, а не туго набитому кошельку!

«Я бывала бедна, бывала и богата, — вспоминала она слова писательницы Фанни Брайс. — И хотя я никого ни к чему не призываю, лучше все-таки быть бедным, поверьте!»

Когда Аликс только приступила к работе, она хотела переменить фамилию, чтобы установить как можно большую дистанцию между собой и отцом, но потом передумала: она родилась Брайден, ею и останется. И если дела с ее участием освещались в каких-нибудь бульварных газетенках, если ее клиенты были «последним отребьем», вызывающим у Льюиса Брайдена отвращение, — тем лучше! Перспектива досадить ему была даже заманчивой.

— Мои подзащитные — обычные бесхитростные, откровенные преступники, — любила она повторять, — не то, что эти змеи подколодные — негодяи из Уотергейта!

За неделю до своего двадцатипятилетия Аликс получила заказное письмо из некой конторы с очень длинным названием на Парк-авеню.

— Это одна из древних юридических фирм, — сказала Тери, протягивая ей послание. — Они хотят с вами встретиться.

Заинтригованная, Аликс пошла по указанному адресу, и главный из компаньонов фирмы поведал ей, что она вступает в права владения фондом, учрежденным, когда ей исполнился год.

— Мне не нужны деньги моего отца! — запротестовала Аликс. — Кроме того, я уверена, что он больше не хочет, чтобы они перешли ко мне.

— Условия перехода фонда в ваши руки не подлежат изменениям, — заметил мистер Хэвершем, — и ни вы, ни ваш отец здесь ничего поделать не можете.

— Но я могу раздать его, — сказала Аликс, уже прикидывая в уме, как это лучше осуществить. — Я создам свой собственный фонд. Скажем, Фонд защиты гражданских прав или Фонд помощи амнистированным…

— Не торопитесь, — посоветовал ей старый законник. — Вы можете получать с него вполне приличный годовой доход. Придет время, когда у вас появятся свои дети… — И он начал быстро говорить о материнском долге, о расходах, неизбежных, когда в семье растут дети, о том, что нельзя оставлять своих наследников без средств к существованию. Аликс выслушала его из вежливости и улыбнулась.

— У меня уже есть ребенок, — сообщила она. — И я не хочу, чтобы она росла так, как выросла я — слишком много денег и слишком мало всего остального.

Она приняла решение, и оно, как и фонд, не подлежало пересмотру. Аликс поспешила на метро, чтобы успеть вовремя покормить Саманту ужином.

Саманту — свет ее очей.

Если послушать маму Саманты, то есть Аликс, выходило, что ее дочь — самый красивый, самый удивительный, самый смышленый и самый чудесный ребенок на свете со дня сотворения мира.

— Другими словами, — неизменно заключал Эдди Мартинец, сам имеющий двоих детей, — абсолютно нормальная девочка.