Завив березку, принесла под нее суму. Развернула скатерть, пирог — на середину, яички желтые вокруг пирога, солнышком.

Перекрестилась, села. Румяная, синеглазая и уж такая милая, что у князя в горле пересохло. Он было отступил в лес, а ветка-предатель так стрельнула под ногой, что в починке небось услышали. Князь обмер, а проворная девушка и на ноги успела вскочить, и подбежать.

— Подглядывал?! — не сердито спросила, с тоской, будто что потеряла. Личико у нее зарделось, вспомнила, как с вершинок слетывала.

— Помилуй меня, красная девица! Нечаянно на тебя набрел. Услышал шум, думал, может, кому помочь надо. Отступить тоже было боязно. Не хотелось песни твои спугнуть.

Не поднимая глаз, девушка сказала:

— Чего ж теперь?.. Пошли каравай есть, коли тебя Бог привел. А коли нечистый, так ты тем куском подавишься.

— Больно ты строга! — нахмурился князь, подходя к скатерти.

— Коли правду сказал, чего тебе бояться? А неправду, так лучше не ешь.

— Отломи кусочек.

— Сначала песню надо спеть.

И она запела, прикладывая ладони ко все еще пылающим щечкам:

Зачерпнула ложкой яичницу, поднесла князю.

— Ешь, чтоб поле моего батюшки втрое уродило.

Василий Иванович потянулся взять ложку, но девушка не позволила.

— Из моих рук ешь, так надо.

Съел. Девушка разрезала пирог на куски.

— Бери, какой на тебя смотрит. Пирог с груздями, со щучьей икрой.

Попробовал — понравилось.

— Вкусно!

— А как же не вкусно? Чай, троицкий пирог! Зовут-то тебя как?

— Василием.

— Не брешешь?

— Не брешу.

— А меня Василисой. Вот ведь как дивно сошлось… Может, и впрямь уродит наше поле втройне. Да хоть бы уродило!

— Разве прошлый год был не урожайный?

— Урожайный, — сказала Василиса, вздохнув. — Возле нашего поля стоит дуб о семидесяти семи суках. К нашему дубу за сто верст приходят. В прошлом-то году один сучок возьми и обломись, на поле упал, в хлеб. Вот батюшка и заповедал урожай Господу Богу, птицам небесным.

— Удивительная история! — Василий Иванович принялся выкладывать на скатерть свое угощенье.

— Сколько у тебя всего! — обрадовалась Василиса да и призадумалась. — Ты, может, угощать кого шел?

— Что ты! Это мне Первуша в сумку набил. Я шел палку добрую выломать, выстрогать. Посошок.

— Старый ты, что ли, с посохом ходить? Чай, не поп.

— Для забавы.

Василиса ухватила яблочко, отведала.

— Какое сладкое! Да кто этот твой Первуша?

— Богомаз.

— И ты из богомазов?

— Нет, я… родственник Первуше.

Пироги с осетриной Василисе тоже пришлись по вкусу, да и князь не робел, уплетал семичное кушанье за обе щеки. Грузди они и есть грузди, а в груздях клюковка попадалась, калина с брусникой.

— Ты — мастерица! — похвалил князь.

Наелись, медом еду запили.

— Вот бы мне такого жениха, как ты! — сказала, опечалясь, Василиса.

— Чем я тебе понравился? Ростом не высок, глазами не ярок.

— Ты — молодой, а батюшка хочет меня за вдовца отдать, — и вдруг схватила князя за руку. — Если высватает за вдовца, приходи сюда, как хлеб-то уберут. Я тебе девичество свое пожалую. Тебе, хорошему. Не достанусь вдовцу непочатой!

Свернула скатерку, положила в суму, убежала, не оглядываясь, не отзываясь.

Лошадь у гонца была в пене: великий государь всея Руси Иоанн Васильевич Грозный призывал на службу достигших совершенных лет князя Василия Ивановича Шуйского и другого его брата Андрея Ивановича. Род Шуйских был в числе шестнадцати старейших, чьи отпрыски никогда не были окольничими, получая сразу высший государственный чин боярина. Братьев Шуйских царь Иван Васильевич звал на свою дворцовую, на высокую службу. Младшего князя Андрея Ивановича записали быть у царевича Ивана Ивановича рындой с большим саадаком, а князя Василия Ивановича рындой у самого царя, и тоже с большим саадаком. Рында — телохранитель, рынды стоят у трона, на самых торжественных приемах. Но рынды еще и царские оруженосцы: одни носят шлем, другие самопал, копье, саадаки. Но первый среди них рында с большим саадаком.

Саадашный прибор — часть Большого Царского наряда — боевого снаряжения. Сюда входили: корона, скипетр, держава, бармы, золотые цепи. Сам же большой саадак состоял из налуча — ящика для лука, колчана, пояса, а бывало, и подсаадашного ножа. Царские луки мастерились из кости, рога, дерева. Все это склеивалось, обертывалось тисненой, с золотыми узорами, кожей. На тетиву шли воловьи жилы или шелковые крученые нити. Стрелы приготовлялись из прямослойного дерева: из березы, клена, редко дуба, а вот наконечники парадными не были — из железа, из стали. Для всего прибора, храня от дождя и снега драгоценные налучи и колчаны, шили специальный чехол — тохтуй. Царские луки далеко били, стрела летела на двести, на триста шагов, на сто шагов насмерть поражала.

Выслушал Василий Иванович гонца, поцеловал деда Первушу, дал денег на покупку у местных богомазов два воза икон и поскакал в Шую, где приказано было ожидать царя. Проезжая Горицей, приметил — вместо развалюх новые избы стоят. Возгордился собой, но тотчас и взмолился, прося у Господа прощения. Гордыня — великий грех. Сегодня Господь дал ради добрых дел твоих, а за довольство глупое, за приписанные себе благодеяния все возьмет. И ведь у Грозного служить! Нынче у саадака, а завтра будет тебе собака.

Прискакав в Шую, не поменяв дорожного платья, в пыли, сел Василий Иванович в палате для гостей, оглядывая — какова? Да и призадумался. Охорашивать Шую ради царских глаз — богато, мол, живем — или поостеречься? Новое пылью притрусить, дорогое попрятать, а жителям побирушками прикинуться? Разве мало Иван Васильевич ограбил русских городов? Подчистую скарб забирал.

Но ведь время другое. Опричнина уничтожена, сама память о ней подлежит казни. Не будет ли великому государю приятно процветание города?

«Частоступа бы спросить!» — затосковал Василий Иванович, и захотелось ему в баню.

Управитель двора как из-под земли вырос:

— Господин, не изволишь ли после дороги помыться? У нас баня натоплена.

— Ой, хорошо! — обрадовался Василий Иванович.

— Спинку прикажешь потереть?

— Да чего ж, пусть потрут!

— Веники-то у нас все благоуханные.

— Пусть и вениками похлещут, — согласился князь, не понимая особых взоров управителя.

А в баню, сладкую от духмяных травок и смолок, потереть княжескую спину пришла черноглазая, пышногрудая, белотелая Ласка Ласковна. Василий Иванович обомлел, но сердиться поостерегся, позволил ублажить себя. А уж веничком жару нагнать — явилось еще две белолапушки. Нежили, холили своего владыку не ради службы, но и себя радуя. Василий же Иванович после такой бани еще больше задумался. Лег спать спозаранок, поднялся затемно. Верхом, со слугами, поскакал в Шартомский монастырь. Князя ждали, он заранее заказал молебен, прося монахов помолиться о нем, Василии, о брате Андрее, призванных на службу великому государю Ивану Васильевичу. Умолить Господа и пращуров не оставить их, оградить от клеветы, укрепить мужеством на поле брани, мудростью в государевых делах.

Игумен монастыря архимандрит Лука молебствие устроил величавое.

Сначала помянули предков: князя Рюрика и равноапостольного крестителя Руси князя Владимира, великого князя Ярослава, святого Александра Ярославича Невского и Андрея Ярославича, родоначальника князей Суздальских. Далее князей Михаила, Василия, Константина и особливо великого князя, а потом всего лишь Нижегородского, Дмитрия Константиновича, чья дочь Евдокия стала женой Дмитрия Донского. Его сына Василия Кирдяпу, княжившего в Городце, бывшего заложником хана Тохтамыша, поминали благостно потому, что именно его отпрыск Юрий, лишенный, как и другие братья, удела в Нижнем Новгороде, обрел Шую и стал именоваться князем Шуйским. Князь Юрий Шуйский родил Василия и Федора. Братья, не признавая власти великого князя Московского Василия Темного, сидели на княжении во Пскове и в Новгороде. Василий родил Михаила, Михаил Андрея, правителя России в отроческие годы царя Ивана Васильевича, Андрей родил Ивана, единственного сына, а Иван пятерых: Василия, Андрея, Дмитрия, Ивана и Александра.