Слушал Василий Иванович поминовения. И вдруг ожгло мыслью: он с братьями от князя Андрея Ярославича — двенадцатое колено в роду!

Постороннего народа в храме не было. Мужские голоса звучали как рокоты грома. Запели первый псалом Псалтыри:

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей».

И принесли белый как снег плащ, и облачили в этот плащ князя.

Запели второй псалом: «Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное?»

И вложили князю меч в десницу.

Запели третий псалом: «Господи! Как умножились враги мои!»

И наложили на грудь Василию Ивановичу доспехи, и дали в левую руку щит.

С пением сто пятидесятого псалма: «Хвалите Бога во святыне Его, хвалите Его на тверди силы Его. Хвалите Его по могуществу Его, хвалите Его по множеству величия Его» — князя под руки ввели в алтарь, обвели вокруг престола и потом поставили перед Царскими Вратами, увенчав голову сначала княжеским венцом, а потом железной шапкой воина. И пропели ему, князю Шуйскому, славу и многие лета.

На том действо не окончилось. В братской трапезной был обед для всех монахов. В молчании прошла та трапеза, ибо была она поминовением всех воинов русских, павших в поле и на стенах, защищая милую Родину.

От величия происходящего комок стоял у князя в горле, а душа металась, как птица в силках. После бани с девками — в алтарь! Хоть бы три дня попоститься, покаяться…

После трапезы, оставшись наедине с игуменом Лукой, Василий Иванович сказал о своем сомнении.

— На нас сей грех, — вздохнув, молвил игумен. — Не исповедав, водили тебя в алтарь.

И тогда поделился Василий Иванович пришедшей ему в стыдной бане стыдной мыслью:

— Запрети или разреши, о пастырь мой! Жду в Шую приход великого царя нашего. Милостив наш государь, но грозен, и, боясь грозы, хочу дерзновенно наполнить город красными девами, потешить государя красотой.

Игумен сотворил про себя молитву, а вслух сказал:

— Да благословит тебя Господь, князь! Умилостивить великого государя дело благодатное. Пусть злое убывает, а доброе прибывает.

10

Шуя всполошилась. С утра начинался перестук топоров, жиканье пил, громыхали, поспешая, телеги. Золотили кресты на церквах, сносили и жгли покосившиеся заборы, ставили новые, на окна навешивали узорчатые кокошники и наличники. И вот уж чудо так чудо: что ни день, прибывало в городе молодиц. Каждая статью — лебедь, лицом же — кто луна, кто заря, а кто и само солнце.

В хоромах князя старых людей не тронули, но всех нерях, дурнушек и нерасторопных отправили куда Макар телят гонял. Набрали самых пригожих, и на всякий глаз: неприступных и лапушек, легконогих и величавых.

Василий Иванович совсем уж захлопотался, да вдруг пришел царский указ: большому полку стоять в Муроме. Полку правой руки в Елатьме. Передовому полку назначен Нижний Новгород, а в Шую придет сторожевой полк князя Бориса Хованского да окольничего князя Дмитрия Хворостинина.

Заскучал Василий Иванович, для Хованского с Хворостининым старался. Но скоро был утешен: царь Иван Васильевич призвал нести службу в Москве при своей царской особе.

Сборы были короткие. Сегодня гонец, назавтра в дорогу. Однако не забыл возы загрузить, а для красных девиц велел две телеги подать, остальных же отпустить по домам. Уже садясь в кибитку, Василий Иванович увидел вдруг среди провожавшей его дворни… Василису.

Подозвал управителя, наказал:

— Живите без мотовства, но чтоб голодных не было. И вот тебе еще дельце. Вон ту девку, Василису, посади в мой обоз.

…На свой двор князь Василий Иванович въезжал в обеденное время. Застал трапезу убогих и нищих. Для сей ежедневной милостыни был устроен возле хлебного амбара навес и стол человек на сто. Князь подошел к братии, поклонился. Нищие быстрехонько повскакивали на ноги, перекрестились, пропели князю песенку:

Услышь, Господи, наше моленье,
Всесладчайший пастырь наш!
Мы овечушки твои избранные
На твоих злачных полях.
При твоих водах живых,
Пасемся сладкими цветами,
Они же во весь век цветут, не вянут.

И снова кланялись, крестились.

— Сытно ли? — спросил князь.

— Сытно! — ответили весело нищие. — Нам и мясца дают, и маслица. Благослови тебя Бог, Василий Иванович. Уж мы за тебя помолимся с усердием.

Во дворе шла суета. Разгружали возы, распрягали лошадей.

Князь пошел в холопскую, но холопы сами высыпали к нему, приветствуя и кланяясь. Народ все крепкий, хваткий.

— Нет ли каких укоров, недовольств? — спросил князь.

— Слава Богу, никто на твой двор не покушался, Василий Иванович, — ответили ему. — Жили, пока ты был в отлучке, покойно, сытно.

— Жирком-то не заросли?

— Заросли! — смеялись холопы.

— Привез я красных девиц на двух телегах, — сказал князь. — Кто не зажирел, тот жених. Бороды расчешите да рубахи заляпанные поменяйте.

— Спасибо, князь, что о нас, горемыках, помнишь, — поклонились весьма довольно холопы.

В доме кинулись Василию Ивановичу под ноги карлы и карлицы, обступила комнатная челядь.

— Радость наша! Князюшка! Свет Светович!

— Возле крыльца два воза стоят, — сказал князь. — Все, что там есть, — ваше! Да не раздеритесь, Бога ради.

Карлы и карлицы хватали его за руки, прикладывались, а кто и ноги целовал. Протискиваясь к своим покоям, усмотрел бахаря Шумилу, тихо стоявшего в стороне, седого, доброго. Сам к нему подошел:

— Тебе, красное мое слово, икону Иоанна Златоуста привез да связку рыбки сушеной.

В покои, зная княжьи привычки, тотчас явилась ключница Дарья. Подробно сказывала, что прибыло, каков был расход, подала ключи: Василий Иванович любил походить по чуланам, по клетям, посмотреть, сколько и чего у него есть.

— Дарья, — сказал вдруг князь, — а не больно ли много у нас шутов и шутих? Матушка моя любила забавляться с ними, а у меня от них в голове шумит. Брат Дмитрий, помню, горевал, что у него-де всего один карлик.

— Все их дело — под ногами путаться. Малы, а едят больше холопов, — сказала Дарья.

— Так распорядись! Пусть отвезут всех к Дмитрию. Перед первым же праздником и отвези, от меня в подарок. И скажи, Дарья, не больно ли мы нищих балуем?

— Чего ж не больно? Мужики в деревнях так не едят, как наши дармоеды.

— Может, поставить возле каретного сарая избушку, чтоб и зимой жили. Только не по сто ртов, а хотя бы с дюжину.

— Доброе дело! — согласилась Дарья.

— Так ты распорядись… А теперь поди скажи домочадцам, чтоб не шумели. Посплю с дороги.

— А поесть?

— Сначала посплю.

Спать лег как на ночь, разделся, помолился, а прикорнул на минуту. Приснился ему орел: несет чего-то в когтях, а что, непонятно. Да и кинул. И хлоп: угодило брошенное орлом ему на голову. Потрогал — корона. Хотел снять — приросла! Испугался — сон и соскочил.

11

Царь Иван Васильевич вошел в Тронную залу чуть припозднясь, всего с одним только провожатым, с новым своим любимцем Василием Умным-Колычевым. Шел, улыбаясь, но глаза опустивши к земле, высокий, широкогрудый и все еще узкий в талии. Василий Иванович, впервой видя Грозного так близко, перестал дышать.

Веки великий государь поднял медленно, посмотрел на своих рынд, словно души их бестелесные ножом вспорол, и улыбнулся, поверил.

На трон сел просто, поерзал, устраиваясь, положил руки на подлокотники.

Вышел, встал перед троном князь Иван Юрьевич Голицын.

— Великий государь, казанские люди приходили в Муром, били тебе, государю царю, и сыну твоему, царевичу, челом, прося учинить мир и договор.

Дьяк прочитал текст договора, Дума и царь договор утвердили.

— Люблю умных людей, — сказал царь, — вот и в Ливонии смирились бы, и делу конец.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: