скрести зажигательные свечи карманным ножом

уклоняющийся от воинской повинности

розы Американская Красавица растерты в пыль в постели шлюхи (туманная ночь пылала прокламациями Лиги прав человека) миндальный запах рвущихся снарядов посылающих певучие eclats [осколки (франц.)] в сладковатую тошнотную вздутость гниющих трупов

завтра надеялся я первый день первого месяца первого года

Джек Рид был сыном шерифа Соединенных Штатов, видного гражданина города Портленда, в Орегоне. Он был даровитый мальчик,

и поэтому родители отправили его в школу на Восток и в Гарвард.

Гарвард культивировал открытое «а» и знакомства, которые могут принести пользу в будущем, и хорошую английскую прозу… Кого Гарвард не исправит, тот уже не исправится,

и все Лоуэллы говорят только с Кэботами,[10] а Кэботы только…

и Оксфордское издание классиков.

Рид был даровитым юношей, он не был ни социалистом, ни евреем, ни из Роксбери родом; он был силен, жаден, имел аппетит ко всему: мужчина должен любить многое в жизни.

Рид был мужчиной; он любил мужчин, он любил женщин, он любил есть и писать, и туманные ночи и выпивку, и туманные ночи, и плавание, и футбол, и рифмованные стихи, и кричать «ура», произносить тосты, основывать клубы (не очень шикарные клубы, кровь в его жилах была недостаточно жидка для очень шикарных клубов)

и голос Копи, читающего «Человека, который хотел быть королем», умирающую осень, «Погребение в урне», хорошую английскую прозу, фонари, вспыхивающие в университетском общежитии под вязами в сумерки,

невнятные голоса в аудиториях,

умирающую осень, вязы, Дискобола, кирпичи древних зданий, и мемориальную арку, и уборщиц, и деканов, и доцентов, тонкими голосами подхватывающих припев,

припев; ржавая машина скрипела, деканы тряслись под своими академическими шапочками, зубчатое колесо довертелось до Выпускного Акта, и Рид вышел в мир:

Вашингтон-сквер!

«Приличия» оказались ругательством;

Вийон искал пристанища на ночь в итальянских казарменных домах на Салливэн-стрит,

научные исследования установили, что Р.Л.С[11] был отчаянным кутилой и бабником,

а что касается елизаветинцев,

ну их ко всем чертям.

Сядь на пароход для скота и погляди на мир, поищи приключений, чтобы было о чем рассказать по вечерам; мужчина должен любить… учащенный пульс ощущение что сегодня туманными вечерами шаги такса, глаза женщин… многое в жизни.

Европа, приправленная хреном, глотай Париж, как устрицу;

но тут есть еще кое-что, помимо оксфордского издания английских классиков. Линк Стеффенс[12] говорил о кооперативной республике;

революция в голосе мелодичном как голос Копи, Диоген Стеффенс с Марксом вместо фонаря ходил но западу и искал человека, Сократ Стеффенс не переставал спрашивать: почему бы не революция?

Джек Рид хотел жить в бочке и писать стихи;

но он продолжал встречаться с бродягами, рабочими, дюжими ребятами, которых он любил, обездоленных, безработных, почему бы не революция?

Он не мог заниматься своим делом, когда в мире столько обездоленных;

не он ли выучил в школе наизусть Декларацию независимости? Рид был уроженцем Запада, и что он говорил, то он и думал; когда он говорил у стойки Гарвардского клуба с однокурсниками, он думал то, что говорил, от пяток до волнистых, растрепанных волос (кровь в его жилах была недостаточно жидка для Гарвардского клуба и Голландского клуба и респектабельной нью-йоркской богемы).

Жизнь, свобода и стремление к счастью;[13]

ими даже не пахло на шелкопрядильнях, когда

в 1913-м

он поехал в Паттерсон, чтобы писать о стачке, о демонстрациях текстильщиков, избитых фараонами, о забастовщиках, брошенных в тюрьму; он и оглянуться не успел, как сам стал забастовщиком, демонстрантом, избитым фараонами, брошенным в тюрьму;

он не позволил редактору взять его на поруки, он хотел кое-чему научиться у забастовщиков в тюрьме.

Он научился кое-чему, он воспроизвел паттерсонскую стачку в парке Медисон-сквер. Он научился верить в новое общество, где не будет обездоленных,

почему бы не революция?

Журнал «Метрополитен» отправил его в Мексику

писать о Панчо Вилье.

Панчо Вилья научил его писать, и скелетообразные горы, и высокие органные трубы кактусов, и блиндированные поезда, и оркестры, играющие на маленьких площадях перед смуглыми девушками в синих шарфах,

и пропитанная кровью пыль, и свист пуль

в чудовищной ночи, в пустыне, и коричневые тихие пеоны, умирающие, голодающие, убивающие за свободу,

за землю, за воду, за школы.

Мексика научила его писать.

Рид был уроженцем Запада и говорил то, что думал.

Война была шквалом, задувшим все Диогеновы фонари;

«человеки» начали собираться, требовать пулеметы. Джек Рид был последним из великого племени военных корреспондентов, обставлявших цензуру и рисковавших своей шкурой ради хорошей корреспонденции.

Джек Рид был лучшим американским писателем своего времени, если бы кто-нибудь по-настоящему захотел узнать, что такое война, он все мог бы узнать из статей Рида

о германском фронте,

о сербском отступлении,

о Салониках;[14]

в тылу колеблющейся царской державы,

обманув охранку,

в Холмской тюрьме.

Контрразведчики не разрешали ему въезд во Францию, потому что, по их словам, однажды ночью, дурачась в немецких окопах с артиллеристами-бошами, он выстрелил из тевтонского орудия, направленного в сердце Франции… шалость, но, в конце концов, разве важно, кто стреляет из орудий и куда направлены их дула? Рид был с ребятами, которых крошили в куски,

с немцами, французами, русскими, болгарами, семью маленькими портняжками в Салоникском гетто,

а в 1917-м

он был с солдатами и крестьянами

в Петрограде в октябре;

Смольный,

Десять дней, которые потрясли мир.

Это тебе не Вилья, не живописная Мексика, не Гарвардские клубные шалости, не планы создания греческого театра, не рифмоплетство, не захватывающие рассказики военного корреспондента былых времен,

это тебе не шутка, это всерьез.

Делегат,

возвращение в Штаты, привлечение к суду, процесс журнала «Мэссиз»,[15] процесс уоббли, тюрьмы, набитые по приказу Вильсона,

подложные паспорта, речи, секретные бумаги, зайцем сквозь санитарный кордон, в пароходных угольных ямах;

тюрьма в Финляндии, все бумаги украдены,

теперь не до писания стихов, не до приятельской болтовни с каждым встречным, не до шалостей студента с обаятельной улыбкой, который умеет так мило болтать, что любой судья отпускает его;

все члены Гарвардского клуба служат в контрразведке, завоевывая мир для банковского концерна «Морган-Бейкер-Стилмен».

Этот старый бродяга, дующий кофе из консервной банки, – шпион генерального штаба.

Мир больше не шутка,

только пулеметный огонь и пожары,

голод, вошь, клопы, холера, тиф.

нет перевязочных средств, нет хлороформа, эфира, тысячи раненых умирают от гангрены, санитарный кордон, и повсюду шпионы.

Окна Смольного пылают, раскаленные добела, как бессемер,

в Смольном нет сна,

Смольный, гигантский железопрокатный завод, работающий двадцать четыре часа в сутки, выпускающий людей, народы, надежды, тысячелетия, импульсы, страхи,