Фигура распятого на кресте Христа – есть вселенское, всечеловеческое олицетворение мучения человека, крест – это вид виселицы, он несёт медленную смерть. Ещё более медленной виселицей является заключение, лишение свободы, содержание в местах заключения, с целью удушения, умерщвления человека. Христос был распят на деревянном кресте и был вынужден медленно умирать на нём от жажды, онемения тела, от отёчности тела и от боли. (В Евангелиях нигде не упоминаются гвозди, Христос был привязан, а не прибит. В те времена гвоздей, кажется, не существовало). Заключённый так же распят, обречён жить в сумеречной Вселенной болезней, вони, бактерий и вирусов, кровососущих грязных насекомых, во вселенной разложения и гниющих ран, одетый в шутовские одежды, безобразно острижен, только венца из колючей проволоки на нём нет. А изнутри в нём кипят нервы, мучает его видениями страшнее картин Гойи и Иеронимуса Босха его психика, кипит в заключении его мозг. Заключённый – это мученик. Тюрьмы России полны молодых, сильных, мускулистых Христов, вянущих на глазах. Многие из них всего лишь не поняты государством. Если в Армию, в весенние и осенние призывы попадают, нам говорят, недокормыши, дистрофики, люди с физическими недостатками, то в автозэках я встречал, перевозимых с Голгофы на Голгофу, сплошь и рядом лучших представителей русской молодёжи. Сквозь чесотку, струпья, сквозь волдыри комариных и клопиных укусов, сквозь раны и язвы проступали свежие и здоровые тела. Им бы солнца, им бы соли морской воды. Государство гробит лучшую свою молодёжь в тюрьмах, не умея их понимать и наказывать? Да, это так.
Потрясает несоответствие преступления и наказания. В конце 90-х годов, я помню, ходил на один из судов над поэтессой Витухновской. Следователи ФСБ долго мучили и держали в тюрьме более двух лет поэтессу Витухновскую за, в общей сложности, 1,2 грамма различных химических порошков, содержавшихся в 19 бумажных пакетиках в виде пыли, найденных у Витухновской при обыске. В девятнадцати! Должно быть это была просто пыль оставшаяся на этих девятнадцати бумажках. Два с лишним года тюремного заключения за пылевые остатки! Несовместимость преступления и наказания бросается в этом случае сразу в глаза, поскольку я свёл вину Витухновской и наказание к общедоступным цифрам. В цифрах несовместимость выглядит разительно, убийственно, ненормально. В демагогической же, эмоциональной судебной терминологии обвинение Витухновской в «распространении наркотиков» звучит устрашающе. В «распространении» её обвинил мальчик-наркоман, схваченный ФСБ. По статье 228-й «незаконное изготовление, приобретение, хранение, перевозка, пересылка либо сбыт наркотических средств или психотропных веществ» наказывается сроком от трёх до пятнадцати лет в зависимости от пункта статьи. А ведь по статьям с 228 по 233 обвиняется или осуждена треть страны ГУИН. Главного Управления Исполнения Наказаний!
Преступления осуществлённые в области материальной, такие как кража, например, должны бы и наказываться в пределах этой же области, либо возмещением материального ущерба пострадавшему или даже причинением материального ущерба виновному. А не наказываться убиением тела, психики и духа виновного. Я безусловно уверен в том, что уже первичное наказание – мучение тюрьмой ещё до суда – уже есть тяжёлое преступление государства против человека. Своею силою государство наносит в сотни раз больший удар, чем нанёс виновный.
По сути дела смерть и тюрьма – одно и то же, тюрьма лишь степень смерти. Страшноватый афоризм – не правда ли? Я – его автор. Первая книга, которую я написал в тюрьме, была «Священные монстры», – о бронзовых статуях, о великих людях человечества. Интуитивно я выбрал именно общество бронзовых статуй. Как у русалки – рыбий, так у меня в тюрьме сразу застыл тяжёлый бронзовый хвост. Половина меня стала бронзой. Я почувствовал себя ближе к Мэрлин Монро, к Гитлеру, к Гагарину, Прэсли, Эдит Пиаф, к Ван Гогу и грустному Унгерну, чем к Насте и членам Национал – Большевистской Партии, пусть они меня извинят, ибо они – самые близкие мне живые люди.
Тюрьма – обитель скорби. Особенно это верно по отношению к Лефортовской тюрьме – к русской Бастилии, где царит диктатура одиночества. Где один или двое сокамерников не в силах взломать твоё личное одиночество. Во многолюдных тюрьмах «общего пользования» существует противоположная проблема – тюремное общество затаптывает личное одиночество. В тюрьмах «общего пользования» узника мучают диктатурой тюремной толпы. Там тебе грозит смерть от затаптывания ногами толпы, в Лефортово – грозит смерть от своего отражения в зеркале. В Лефортово тебя незримо высосут мертвецы, в Бутырке или на Матросской тишине тебя растопчут живые зэка и надзиратели.
Зэки все несчастны. Воры в законе тоже. И самые агрессивные убийцы, те, что угнетают и чморят сокамерников, также несчастны. Сон моего сокамерника, «смотрящего» юного бандита Мишки весь сочился страхом. Его агрессивные выпады против всех и вся, гипотетические угрозы того, что вот он «приедет» со своими ребятами и разберётся, – были всё попытки сохранить равновесие, исправить крен, сбалансировать себя. Приедет, разберётся, страшный и несгибаемый Мишка, отлично знающий стрелковое оружие, современные автомобили, смотрящий Мишка… Передо мной лежал испуганный пацан, которого страшила чёрная дыра срока, ожидавшая его. Десять лет – утоли мои печали, десять лет чёрной дыры. Непроницаемые десять. Если три только года, то ещё светится в черноте обмылочным светом, светится черно-жёлтое внутри. Три года – это хуйня, они проницаемы… Пять лет это уже чернее… 1 октября в цементной караулке Лефортовского суда, в караулке номер три, юный отмороженный рецидивист с третьей ходкой по той же статье 158-й, кража,.. после того как прокурор запросил ему пять лет, но ещё до вынесения приговора, спустился вниз, счастливый. «Пять, по минимуму запросили, а ведь по этой статье по этому пункту от пяти до десяти…» Он бегал по караулке, радовался, радовался, захлёбываясь, рассказывал о предыдущих сроках и отсидках. Потом расстелил куртку на газетах, улёгся, и стал вдруг тухнуть, как уголёк. Затухать. «Пять лет, – вдруг сказал он. – это ж до ебени матери как много, целых пять лет!»
Лёха, крыса, стукач, одинокий Каин, тянулся с пола, стараясь увидеть свои мышцы в зеркало ( в «обезьяну» на жаргоне), вставал на таз, пыжился. Напрягал мышцы Минотавра, вглядывался в них. Мышцы были его защитой, бронёй от срока, от тюремных годов, от страха. Больше, мощнее, сильнее, качал он себя, Pumping iron был этот Лёха Минотавр: «Как, Лимонов, посмотри, подкачался я, да, хорошо подкачался, а? Прибыль видна или нет? Не стыдно мне будет на воле с такими мышцами? А где это ты? – спросят, – в спортлагере, да? В тюрьме, вот где, да. – В тюрьме все доходяги. В тюрьме? Не может быть?!»
Лёха защищался мышцами, бронёй прыщавой спины от страха тюрьмы. Он был как мощный носорог в доспехах. Казалось, если пройти и задеть его за доспехи, за его носорожью кожу, то обдерёшься, то на теле будут царапины, борозды…
Я просидел под тяжестью 222-й статьи, части 3-й около пяти месяцев. Я привык. Но когда на меня сбросили страшные плиты статей 205-й и 208-й, я стал просыпаться среди ночи. Небо было тёмное, кромешное. Я лежал и пытался спать дальше. У меня херово получалось дальше. Когда только по одной 205-й статье тебе грозит до 20 лет заключения, то как ты можешь спать дальше? Каждый день в тюрьме – это битва за себя, против тюрьмы. В войне против тюрьмы невозможно победить один раз и дальше вдруг перейти в состояние мира, выйти в спокойные воды, где мозг не будет кипеть в ужасе. В этой войне нужно побеждать каждое утро, с момента, когда открываешь глаза, нужно воевать каждую минуту и побеждать весь день. Наутро побеждать опять. Эта война не знает передышек.
Потому я утверждаю, что все мы здесь мученики – толпы татуированных Христов. Наши мозги кипят, наша психика деформирована, ибо наши нервы рухнули, расплавившись, как расплавились стальные скелеты зданий Мирового торгового центра в Нью-Йорке, и сверху их накрыла, всей тяжестью обломков наша психика… Чудовищное напряжение готово разорвать нас изнутри ежеминутно.