Новый расцвет Шумера приходится на время правления третьей династии города Ура (2112— 1997 гг. до н. э.). Царство распадается и гибнет под натиском амореев, эламитян, субареев. О тяжелых бедствиях людских, о разорении Ура и о падении Шумера рассказывают драматические плачи — «Он покинул свое стойло...» и «Времена изменяя...» Плачи о разрушенных храмах и городах — самобытнейшее создание шумерского поэтического творчества. Как правило, они слагались в период восстановления города или храма.

Последние правящие династии Двуречья в третьем тысячелетии до н, э.

Исина (2017— 1985 гг. до н. э.) и Ларсы (2025— 1763 гг. до н. э.) были уже только частично шумерскими, а второе тысячелетие в Южном Двурьечье — это уже история исключительно семитских народов. Шумерийцы, а также и аккадцы, были ассимилированы еще одной группой семитских племен, постепенно просачивавшихся в Двуречье. Наследниками шумерийцев стали вавилоняне.

Кончилась история шумерийцев, но не шумерской культуры. Вавилоняне переняли, подобно многим народам Древнего Востока, шумерскую письменность и приспособили ее для своего языка. Но и язык шумерский они сохраняли в течение всей своей полуторатысячелетней истории. Шумерский язык изучался в школе, шумерские сочинения — научные, религиозные, литературные — неоднократно переписывались, копировались, переводились на аккадский, снабжались аккадскими подстрочниками (мы называем язык древних вавилонян аккадским или вавилоно-ассирийским, потому что это практически один и тот же семитский язык в своем историческом развитии). Шумерский язык сохранялся и почитался как язык религии, литературы, а также и канцелярии. Существовала поговорка: «Что за писец, если он не знает шумерского языка!» А в поучительно-юмористическом рассказе про одного жителя города Ниппура обыгрывается такая ситуация: шумерийца, укушенного собакой, излечил жрец богини врачевания Амель-Бау. Имя у жреца наполовину семитское. Исцеленный предлагает жрепу прийти в город Ниппур за вознаграждением. Когда тот приходит и справляется о своем знакомце у женщины, торгующей овощами на улице, она отвечает ому по-шумерски. Жрец же говорит только по-аккадски (сам текст чередует шумерский и аккадский) и не понимает, что говорит ему женщина. Ему кажется, что она его ругает. Женщина снисходительно переводит на аккадский свой ответ. Диалог продолжается. Жрец задает вопросы по-аккадски, получает ответ по-шумерски, снова возмущается, и торговка снова переводит ему свой ответ, уверяя, что она и не думала бранить его. Из заключительных строк выясняется, что это текст учебный, и ученикам писцовой школы предлагается выпихнуть неуча за городские ворота. Мораль и педагогическая направленность притчи ясны, но великолепны и образы героев, и острота положения — в шумерском городе даже простая торговка овощами свободно владеет двумя языками, а жрец-целитель, видимо выходец из слоев семитского населения, оказывается невеждой. Судя по всему, этот жрец был неграмотным, т. е. принадлежал к традиции глубокой древности, передававшей знание устным путем. Сравнительно новая традиция письменности, конечно, должна была развиваться в противостоянии старому, и писцы, стремившиеся к элитарности и подчеркивавшие свою ученость, не упускали случая продемонстрировать свое превосходство. Возможно, тема эта начала быть злободневной для самого конца третьего — начала второго тысячелетия до н. э. Однако текст сохранился и дошел до нас в копии первой половины первого тысячелетия до н. э, Вплоть до второго века до н. э. в городах Уруке и Вавилоне копировались шумерские памятники и даже создавались новые композиции, хотя к этому времени мертвым был уже и аккадский язык, и видно, что шумерские тексты понимались плохо: в них много грамматических неправильностей.

Только благодаря тому, что вавилоняне так старательно изучали шумерский язык, смогли научиться ему и мы, современные люди. Шумеро-аккадские словари-силлабарии, грамматические справочники, двуязычные тексты — основные пособия в нашем изучении шумерского. Однако это великое преимущество несет и главное затруднение: мы поневоле смотрим на шумерийцев глазами аккадцев и вавилонян, так сказать, «сквозь вавилонские очки». Так, шумерская фонетика полностью скрыта от нас. Вавилоняне в своих записях пытались воспроизвести звуки чужого языка, совсем иной языковой системы, так же, как они записывали слова своего родного языка. При помощи исторической сравнительной лингвистики можно, хотя бы в общих чертах, составить представление о произношении мертвого языка, если сохранились живые носители его современной формы. Аккадский входит в большую семью современных семитских. Шумерский язык такой возможности нам пока не предоставляет. Ибо шумерийцы до сих пор остаются одними из наиболее загадочных жителей земли. Мы знаем, что они пришли в Двуречье, но не знаем откуда. Мы знаем их богатейшую литературу, но до последних лет ни среди мертвых, ни среди живых тыков не удавалось отыскать для них не то что близкого, даже далекого родственника. Все же исследования и изыскания продолжаются, изучение фонетики медленно, кропотливо и неуклонно движется, и, возможно, в этой области нас ожидают в недалеком будущем большие открытия. Так, удалось наметить возможности типологического (но только типологическою!) сближения шумерского с кетским на Енисее и с языком одного из племен горного Афганистана. Появилось предположение, что, скорее всего, шумерийцы пришли откуда-то с Востока и, возможно, долгое время местом их обитания были глубинные области Иранского нагорья. Насколько справедливы эти гипотезы, покажет будущее.

Шумерскую литературу открыл для нас в пятидесятых годах замечательный американский ученый Самюаль Крамер. Его исследования явились результатом многолетних трудов, начало которым положили его немногочисленные, но блестящие предшественники, такие, как Ф. Тюро-Данкен, А. Даймель, А. Пёбель, Э. Киера. Профессор Крамер не только обнаружил и прочел в многочисленных хранилищах музеев мира огромное число шумерских литературных текстов, труднейших для расшифровки и понимания, он, кроме того, был учителем многих, ныне уже маститых ученых Америки, Европы и Азии. Сейчас изучением шумерской литературы занята на Западе большая группа исследователей, постоянно пополняющаяся именами молодых специалистов.

В России одним из первых начал заниматься клинописной литературой Вольдемар Казимирович Шилейко, ученый, переводчик и поэт, основоположник традиции поэтического перевода с аккадского языка. В. К. Шилейко публиковал и шумерские тексты; до сих пор исследователи пользуются его трудом о вотивнмх надписях шумерских правителей и рядом других работ. Но шумерские литературные памятники в пору его деятельности (Вольдемар Казимирович умер в 1930 г., не дожив до 40 лет) почти не были известны. И. М. Дьяконов, основатель ассириологической школы в Советском Союзе, и его ученица И. Т. Канева плодотворно работают над изучением шумерской грамматики и фонетики, их труды серьезно расширили наши знания шумерского языка. Однако не было до сих пор попыток подойти к шумерскому тексту как к памятнику поэзии, как к некоему художественному единству. Вопросы шумерской поэтики, художественного стиля, особенностей стихосложения начали теоретически разрабатываться в течение двух последних десятилетий, но за исключением попыток создания ритмизованных подстрочников (например, профессор С. Н. Крамер, профессор Т. Якобсен — на английском, Ж. Боттеро — на французском, Г. Комороци — на венгерском и др.) никто не пробовал передать художественные особенности шумерских литературных текстов средствами родного языка. Настоящее издание, равно как и опубликованные в нескольких поэтических сборниках отдельные переводы автора с шумерского, является практически первым, а потому и в значительной мере субъективным (как и любая поэзия) опытом, но при этом в его основу легло научное исследование памятников шумерской литературы.

Закономерен вопрос — как можно говорить о поэтическом переводе с языка, о звучании которого мы не имеем почти никакого представления? Если мы находимся еще в стадии интерпретации текстов, если мы «спотыкаемся» на непонятных реалиях, не рано ли браться за перевод поэтический? В грамматическом или любом ином научном исследовании мы можем ограничиться ссылкой на непонятное место, пока еще расшифровке не поддающееся. Но н поэтическом переводе весомо и значительно каждое слово; смысл, интонация, оттенок зависят от толкования переводчиком того или иного места. Эти вопросы не новы. Они давно стоят перед переводчиками, и не только с древних, почти неизвестных языков. Так, например, мы до сих пор сомневаемся, прозой или стихами написано «Слово о полку Игореве», и все же существует несколько поэтических вариантов перевода этого произведения. Мы не имеем точного представления о стихотворном размере русских былин; впрочем, в отношении любой древней поэзии мы никогда не уверены в правильности передачи звуков мертвого языка. Не буду касаться здесь и другого немаловажного нопроса — о возможноеTM точного перевода поэтического текста в принципе с любого языка. Ибо все время спорят, но все время и переводят. Попробую на некоторых примерах показать читателю свой подход к шумерскому поэтическому тексту (то есть объяснить ту часть работы, что объяснению поддастся, ее «допоэтическую» стадию).