Достаточно освоившись во мраке, который ослаблялся светом высоко прорезанных бойниц, Золотинка пробралась к лестнице. Она попала в мало чем отличное помещение наверху, захламленное и полутемное; лестница развернулась здесь в другую сторону. Волшебница и Видохин не замечали приблудного гостя.

— Я уезжаю, Видохин, — сказала волшебница.

— А! В добрый путь! — с некоторым усилием пожелал ей добра Видохин.

— Возможно, я вернусь, когда замок опустеет.

— А!

— Такая уж моя участь — возвращаться.

— А-а.

— И ты, Видохин, тоже ведь поедаешь свой собственный хвост.

— А-а, — равнодушно отозвался старик. Впрочем, ему трудно было говорить на крутом, неверном подъеме. Он сипло дышал и хватался за перила.

— Видохин, ты болен? — остановилась волшебница.

— А! Да, — словно бы спохватившись, припомнил Видохин. — Да! Я скоро умру.

Анюта промолчала, и больше не говорили.

Поверх деревянных балок и настила третий ярус имел каменное покрытие. Едва только глаза Золотинки поднялись над уровнем пола, взору ее предстал мусор, лепешки засохшей гущи на выщербленных плитах, а в голову шибанул кислый дух красильной мастерской. Цветные окна в мелких круглых переплетах наполняли комнату мутным светом. Из обихода красильни попал сюда широкий дубовый чан, но главное место занимали печи. Устроенный у глухой стены очаг принял внутрь себя два малых железных горна. На противне с золой стояли там почерневшие глиняные сосуды. Две другие печи, кирпичные, располагались справа и слева от очага: одна высокая, квадратная, с несколькими топками, другая приземистая, круглая, без дымохода. Застарелая копоть покрывала стены и потолок, густо собиралась вокруг узкого проема в потолке, верхние ступеньки ведущей на следующий, четвертый ярус лестницы почернели и даже обуглились.

Чем больше Золотинка приглядывалась, тем больше проникалась тягостным ощущением запустения, упадка и неустойчивости. На полках и на столах теснились немытые, с запекшимися остатками веществ сосуды, глиняные, оловянные, стеклянные; перегонный куб и реторты. Поверх сосудов клонились в случайных положениях противни, на них опасно громоздились железные и бронзовые приборы: щипцы с хитро изогнутыми хваталками, циркули, ложки на длинных ручках. Долгое коромысло весов, подвешенных на уходящей к потолку цепи, безнадежно перекосилось. Навалом, как дрова, лежали в простенке между окнами не застегнутые, растрепанные книги. Ломаные перья, полузасохшая чернильница — все говорило о небрежении, об утрате веры в священную силу слова.

Осматриваясь в мастерской, Золотинка помнила, что поднялась сюда в поисках пигаликов, и однако же, испытала нечто вроде потрясения, обнаружив у себя за спиной скромно выжидающего Буяна с товарищем. В скромности пигаликов было нечто вызывающее оторопь: трудно представить, чтобы они не слышали разговора внизу, и вот же не посчитали нужным (или приличным?) известить о себе голосом.

Буян не выказал радости от скоро последовавшей за расставанием встречи; быть может, удивление и ворох сомнений, вызванных Золотинкиным поведением, заглушили в нем неизменную доброжелательность — он не улыбнулся. Товарищ его, моложавый щеголеватый пигалик с длинным мечом на перевязи, Золотинке не понравился. Беглый, мало что дающий для стойкого впечатления взгляд не открыл ей ничего внушающего приязнь, а впоследствии, приглядываясь, она лишь утвердилась в своем предубеждении, вызванном, может статься, не сколько личными достоинствами или недостатками Черниха — это было имя второго пигалика, — а тем глубоким впечатлением, которое оставил в душе Буян. Холодный взгляд Черниха, как чувствовала Золотинка, скользил по поверхности людей и явлений. Не то чтобы Черниху не хватало проницательности — ему не хватало основанной на чувстве любопытства к людям и явлениям пытливости, которая так очевидно проявлялась в повадках Буяна.

Черниха можно было бы счесть красавцем. Туго зачесанные волосы он собирал на затылке в узел, повязанный россыпью чудесных самоцветов. И эта, чисто женская по Золотинкиным понятиям прическа сразу же вызвала у нее сопротивление, которое вело, опять же, к предвзятости. Черних не вышел ростом, как всякий пигалик, и потому особенно неудачно гляделись на нем чрезмерно широкие штанишки веретеном до колена. При том, что узенькая, мысом вперед курточка рисовала необыкновенно — не человечески! — тонкий стан.

Золотинка пришла к Буяну и не решилась бы прийти с тем же самым к Черниху, хотя это был самообман, потому что в Золотинкином деле не имели значения личные качества того или иного пигалика, любого отдельно взятого пигалика. И Черних, и Буян, и все остальные пигалики при всем их несходстве между собой противостояли Золотинке единой нерасчлененной общностью.

С изысканной вежливостью Буян представил Любе товарища, Черних в свою очередь не затруднился подобрать для Золотинки несколько любезных слов. Однако Золотинка потерялась — и оттого, как глянула на нее при слове Люба волшебница Анюта, и оттого, что, не решившись прямо обратиться к Буяну с делом, не знала, чем объяснить свое появление. Временное убежище, удалившись от пигаликов, она нашла в книге.

Это оказалось сочинение Льва Антожимина «О различиях и сходствах вещей». Поначалу Золотинка листала, ничего совершенно не понимая. Забытый лад книжной речи заставлял напрягаться, как при игре в шарады; разгадывая прочитанное, она сбивала лихорадочный жар своих намерений и, верно, находила в этом отдохновение, оттяжку неизбежного.

— Оставь, щенок! Кто тебе разрешил?! — С ничем не оправданной грубостью Видохин рванул книгу. Золотинка не далась просто от неожиданности — уцепилась.

— Видохин! — волшебница поднялась со стула. — Что ты делаешь? Подожди!

— Некогда ждать! — огрызнулся старик. Сноровки одолеть заупрямившуюся девчонку недоставало, и перепихивание вылилось в весьма неприличную возню. — Некогда ждать! Некогда! — бормотал Видохин, дергая книгу и пытаясь отцепить Золотинкины руки — в глаза он не смотрел. — Отдай, щенок! Двадцать капель жизни я потратил на тебя, бездарно потратил, отдай!

Сопротивляясь, оскорбленная Золотинка не проронила ни слова. Он злобно толкнул ее вместе с книгой и обессилено повалился в кресло с полукруглыми, как днище лодки, боковинами.

— Такая медлительность во всем, великий Род! Миг за мигом уходит понапрасну. Чем я занят?

Последнее замечание при таких обстоятельствах звучало особенно потешно, но никто не ухмыльнулся; напротив, и Анюта, и пигалики глядели на старика озадаченно. Видохин вызывал жалость: обрюзгшее, покрытое седой щетиной лицо утяжелилось, до грязного пола провисли непомерно широкие рукава. Дорогой, куньих мехов плащ ученого, крытый зеленым бархатом, невообразимо истрепался. Первоначальное состояние бархата можно было угадать только по сохранившимся более или менее где-то под мышками и на спине местам. Мех облез, ткань прохудилась, изъеденная жжеными и ржавыми пятнами, засалилась на груди, как броня.

— Так вот умер Новотор Шала, ничего не достигнув, — проговорил Видохин, не замечая собеседников. — Его единственное создание — а что еще? — этот мальчишка, щенок Юлий! Щенок предал его на второй день после смерти учителя — женился! Злая насмешка над учением и жизнью ученого! Жаль, что Новотор уже не может этого увидеть! Он получил бы хороший щелчок по носу!

В неловкой тишине, наставшей после обращенной в никуда жалобы, заговорить должен был именно Черних. И он заговорил — с тем плохо прикрытым самодовольством, какое Золотинка от него и ожидала.

— Вы, люди, — начал Черних, пытаясь придать чересчур отчетливому и чересчур жизнерадостному голосу нужное смирение, — очень уж озабочены смертью. Она так пугает вас, потому что каждый из людей чудовищно одинок.

Золотинка покосилась на Буяна: он потупился, никак не выражая отношения к словам товарища.

— Вздор! — встрепенулся Видохин. — Я не боюсь смерти! Это вы боитесь, что я сдохну, прежде срока от вас сбегу! Я должен вам одиннадцать фунтов золота.