- У тебя семья? - спросил Васильев после долгого молчания. - Жена? Дети?
- Я вдовец. Был женат на немке. У меня взрослый сын Рудольф. Он работает в Мюнхене. После смерти жены я девять лет живу под Римом. Здесь спокойнее, и меньше русских.
- Что я могу? Чем я могу тебе помочь? - выговорил Васильев с тем же ощущением дохнувшего бездонного провала. - Чем?
- Я хочу обратиться в советское посольство в Риме, - сказал Илья холодно. - Я прошу тебя лишь об одном: при встрече с послом рассказать, что знаешь обо мне. Больше ничего. За меня ты поручиться абсолютно не можешь. Он стукнул зажигалкой о стол, провел черту на скатерти. - Что было когда-то между нами, то быльем поросло! Жаль, но нич-чего не поделаешь!..
Он начертил зажигалкой вторую границу на скатерти, и эти две проведенные рядом черты вроде бы отсекли, окончательно отрезали их друг от друга, - и Васильев сказал внешне спокойно:
- Вероятно, я увижу посла перед отъездом. Только вот что я хотел спросить...
Он не договорил, потому что Илья, быстро выпрямляясь, вставал из-за стола с напряжением, застегивая пуговицу на пиджаке, и Васильев сейчас же увидел сквозь широкую арку двери Марию, которая шла по безлюдному ресторану на террасу в почтительном сопровождении метрдотеля, изображающего наклоном головы приятную покорность. А Илья, подтянутый, выпрямленный, стоял, не отпуская с матово-смуглого сухощавого лица ласкового внимания, стоял до тех пор, пока Мария, легонько улыбаясь, не подошла к столу, и только тогда он не без подчеркнутой предупредительности, отодвинув свободный стул, пригласил ее сесть; она кивнула обоим, села со словами:
- Доброе утро, я вижу, вы еще не завтракали?
- Я не знаю ваших привычек: что вы едите на завтрак? Мне достаточно овсяной каши, двух яиц и стакана молока. Диета по-английски, - сказал Илья и в первый раз засмеялся отрывистым, жестяным и незнакомым смехом. - Но было время, когда я начинал утро не с молока. Поэтому не считаю лишним спросить: не угодно ли, Мария, хорошего вина? Ты как, Владимир?
- Очень сомневаюсь.
- Начинать день с вина - безумие, по-моему. Я присоединяюсь к английской диете, - ответила Мария, доставая накрашенными ногтями сигарету из пачки, пламя зажигалки, поднесенной Ильей, промелькнуло по ее темно-серым глазам тревожной вопросительной искоркой и тотчас растаяло в потоке солнечного света. Она, аккуратно причесанная, тронула волосы на затылке, лицо ее казалось молодо, свежо, ни тени вчерашней усталости, и Васильев подумал, что утренняя ванна, некое колдовство известного ей лицевого массажа, который она делала втайне, удивительно молодили ее по утрам. Вчера был туман, а какое прелестное сегодня утро, - сказала она, глядя на канал, где, равномерно постукивая мотором, разворачивалась от причала снежной белизны моторная лодка и ветровое стекло сияло на солнце брызжущим веером. - Так что - решили по-английски?
- Мне стакан горячего молока, - сказал Васильев, ему не хотелось есть. - И достаточно.
- Отлично. Херр обер! - Илья сделал неуловимое движение к метрдотелю, и это был жест человека, привыкшего к ресторанам, а метрдотель, тщательно поправлявший занавеску на слепящем окне, шагах в пяти от столика, мгновенно подошел, излучая удовольствие румяными щеками в связи с хорошим настроением гостей, прекрасным утром, положил перед каждым меню, большие, золоченые, как дарственные папки почтенному юбиляру.
Не проявив ни малейшего интереса к меню, Илья вскользь сказал метрдотелю несколько слов по-немецки, и тот, щелкнув каблуками, таинственно-намекающим тоном проговорил: "Jawohl, ein Moment"*, - и деловито удалился на коротких упругих ножках бывшего военного человека.
______________
* Так точно, сейчас (нем.).
- Он, конечно, принял тебя за немца, - сказала Мария и полистала ради любопытства меню, прочитала вслух по-французски названия блюд. - Ого, боже милостивый, утренние мясные блюда обрадовали бы Ламе Гудзака! - Она закрыла золоченую папку и взяла сигарету, прислоненную к краю пепельницы. - Илья, ответь мне на один вопрос, - проговорила она со вздохом, - кому в этом западном мире удобнее жить - американцу, немцу, итальянцу или, наконец, русскому? Ты это замечал?
Илья сказал жестко:
- Никому! Надежды давно умерли, как и боги. Семидесятые годы критические, восьмидесятые будут роковыми. Поэтому - либо, либо...
- Что "либо"?
- Либо все удовольствия цивилизации, превращение земли в мусорную свалку и самоуничтожение к концу века, либо здравый смысл плюс новый Иисус Христос...
- Ты веришь, Илья, в здравый смысл? - спросил Васильев, думая о жестокости его утверждения, соглашаясь с ним и не соглашаясь. - Мне кажется, что в последние годы люди потеряли веру в самих себя. И это всех разъединило.
- Разъединила жадность, кровь и тупоголовость политиков, - проговорил Илья, поигрывая зажигалкой. - Я давно расстался бы со своей поношенной оболочкой, только... Только одно держит еще на земле - праздное любопытство: а что дальше будет? Стоило, к примеру, мучиться жизнью, чтобы вас увидеть...
И он повел ласково усмехнувшимися глазами по задумчивому лицу Марии, а она не ответила ему, закинув ногу за ногу, чуть морща переносицу, рассеянно следила за разворотами отдаленно потрескивающих белых моторок на сплошь уже залитом солнцем канале, и тогда в сознании Васильева туманно проскользнуло: "Не может быть, чтобы у нее что-то осталось к Илье от того, школьного, от той осени сорок первого года... Что такое? Неужто я ревную?"
- Еще просьба, Владимир, - сказал будто между прочим Илья, взглядывая в окно, куда смотрела Мария. - Я решил купить у тебя картину с выставки. Она называется "Псковское утро". Если ты не против, то я...
- Не могу тебе ответить положительно, - не дал ему договорить Васильев. - Мне лучше подарить тебе, чем продать. Я подумаю.
"Как я хотел много лет назад встречи с ним, - думал Васильев час спустя, когда они расстались с Ильей. - Мы были совершенно разные в чем-то, я во многом чувствовал его превосходство, но был ли потом у меня лучший друг, чем он? Невыносимо то, что мы понимаем противоестественность... с которой ничего нельзя поделать!.."
На площади Святого Марка пахло дымным холодком осени, площадь, овлажненная недавним туманом, светло отблескивала на солнце, и здесь веселой метелью, оглушительно треща крыльями, взвихривались огромные стаи голубей, низко носились над зелеными крышами Дворца дожей, над набережными и, вновь обдавая настигающим шумом, садились на площадь, на головы и плечи трех старух американок, с возбужденным смехом рассыпавших крошки хлеба вокруг себя. Уже не работали летние кафе, тенты и цветные зонтики по-осеннему свернуты, стулья и столики везде сдвинуты, а пахнущий морем ветер с Большого канала, мерцающего густо-синей тяжелой водой, шевелил, гнал у пристаней обрывки газет, смятые сигаретные пачки, пустые целлофановые пакетики, закручивал весь этот туристский мусор в шуршащие карусели возле витрин опустевших до весны магазинчиков.