Григорий Темкин

Лунный лист

ХАРЬЮЗОВЫЙ РУЧЕЙ

Почему мы причалили именно у этого ручья? Трудно сказать. Скорее всего чисто случайно: повсюду были точно такие же каменистые берега, изрезанные ручейками и речушками, а за ними везде стелилась одинаково зеленая тысячеглазая тундра, с любопытством всматривающаяся в небо бесчисленными озерами. Просто нам - доктору Роману Алексееву и мне, фотожурналисту Владимиру Карпову, двум фанатикам-рыболовам, - показалось, что мы отъехали от Шойны, последнего оплота цивилизации на Канинском полуострове, достаточно далеко, а потому сказали себе - здесь!

После того как был разбит лагерь, доктор отправился на ближайшее озерцо, затянутое по краям нежно-зеленой травой, а я решил поблеснить в речушке, где, по моим представлениям, должны были рыскать голодные косяки нельмы, сига и омуля. Однако если рыба и водилась в речке, присутствия своего она ничем не выдала. Безрезультатно побросав спиннинг минут сорок, я заскучал и пошел проведать Романа.

Окруженный зыбким гудящим ореолом комаров и мошки, доктор стоял по колено в сыром ягеле и, воинственно выставив окладистую бороду, вываживал какую-то рыбину: кончик его спиннинга в такт рывкам пружинисто изгибался.

- Уже третья, - сообщил Роман, выбрасывая на берег щучку весом не более полукилограмма. - Присоединяйся.

Я не заставил себя долго упрашивать и вскоре убедился, что щурята брали здесь безотказно, чего нельзя было сказать об их родителях.

Ночи в Заполярье во второй половине июля еще не черные, но уже и не "белые". Они скорее серовато-голубые или перламутровые. И когда такая ночь опускается на землю, тундру затягивает дрожащей полупрозрачной дымкой. Эта пелена порой совсем безмолвна, а порой делается разговорчивой и многозвучной, и тогда опытный охотник различит в ней тявканье песца, всхлипы совы, кашель росомахи...

Мы сидели с Романом у костра, ждали, когда снятая с огня уха дойдет на углях, и вслушивались в дремлющую тундру. Тишина казалась абсолютной, безграничной, всеобъемлющей. И тут мне показалось, что в ней звучат далекие, почти неразличимые колокольчики. "Не зря такую тишину называют звенящей", - подумал я.

- Колокольчики... - не то спросил, не то сообщил мне Роман.

И тогда я осознал, что перезвон мне не почудился.

- Похоже, у нас будут гости...

Вскоре в сумерках обрисовались силуэты человека и двух оленей.

Оставив оленей поодаль, человек не спеша и как-то по-хозяйски подошел к костру, молча уселся на землю, достал из-за пазухи трубку и прикурил от головешки. Это был пожилой ненец лет пятидесяти, одетый в летнюю потрепанную малицу, сверкающие на коленях штаны из ровдуги [замша из оленьей шкуры] и облысевшие от возраста пимы [высокие сапоги из камусов (шкур с ног оленя) мехом наружу]. Лицо его, усталое и морщинистое, светилось от наслаждения, глаза сошлись в узкие щелочки. Весь мир, казалось, сосредоточился для него в трубке, исторгавшей клубы черного и довольно едкого дыма.

Северный этикет нам был немного знаком: сперва угощение, потом беседа. Роман указал взглядом на уху, и я разлил ее на троих - доктору и ненцу в миски, себе в крышку от котелка. Ни слова не говоря, подал гостю уху, пододвинул хлеб, чеснок.

Ненец так же молча принял миску, зачерпнул ложкой, попробовал... и звучно сплюнул в сторону. Затем встал, отошел на несколько шагов и выплеснул содержимое миски. Вернулся. Сел. И с брезгливостью произнес:

- Сяторей [щука (ненец.)]. Не рыба.

На мой вкус уха получилась отменная, но спорить я не стал - человек прямодушно высказал свое мнение, что ж теперь... Пока мы с Романом ели уху, ненец неторопливо жевал хлеб с чесноком, храня молчание, и оживился только, когда заварился чай.

За чаем и познакомились: выяснилось, что наш ночной гость - оленевод, пасет с бригадой большое колхозное стадо где-то здесь, на севере Канина, и зовут его Николай Апицын.

- Отчего же у тебя фамилия русская? - поинтересовался Роман.

- Почему русская? - не согласился Николай. - От Апицы идем. Ученый из Ленинграда приезжал, говорил, что четыреста лет назад писали: был на Канине ненец Апица...

Еще минут двадцать Николай, в котором проснулась словоохотливость, рассказывал о своих предках и вдруг безо всякой видимой причины заявил:

- Зря сюда приехали. Плохое место. Болото. Гнус. Холодно.

- Чем же плохое? - рассудительно возразил Роман. - От гнуса мазь есть. Костюмы у нас теплые. Палатка. Дров много. В озере рыба.

- Хо! Разве сяторей - рыба? В ручье есть рыба, правда. Хариус, но его тру-у-дно поймать. Сильно осторожная рыба.

Я обрадовался:

- Ну вот, даже хариус водится! Мы здесь отлично отдохнем.

Апицын замолчал, видно, смирясь с тем, что место нам все равно нравится. Затем с явной неохотой уступил.

- Отдыхайте. Только уходить от Харьюзового ручья ж надо.

- Почему это - не надо? - начал заводиться я. Что это за дела: пришел, уху охаял, а вот теперь с места согнать пытается. - Захотим, на другой ручей пойдем.

- Не надо уходить далеко, - стоял на своем Апицын.

- Но почему?!

- Сиртя тут живут... - неохотно пробормотал он.

- Сиртя? - переспросил Роман. Он, как и я, слышал это слово впервые. А это что еще такое?

- Маленькие люди такие. Шаманы. Сильные шаманы. Выдутана [шаман высшей категории у ненцев; выдутана лечили тяжелобольных, предсказывали будущее; камлание выдутана сопровождалось невероятными трюками: например, существует поверье, что они могли протыкать себя хореем].

- Сказки, - фыркнул доктор.

- Как - сказки? Сиртя раньше много было в тундре. Сейчас совсем мало. Однако есть. Ненцы к ним иногда ходят, когда болеют. Или когда про завтра спросить надо.

- Значит, сиртя людям помогают? - зацепился дотошный Роман.

- Помогают, помогают...

- Так отчего же место, где живут эти сиртя, плохое?

Ненец смутился:

- Говорят так... Олень туда не ходит, ягель не растет вокруг сиртя-мя [чум сиртя (ненец.)]. Если человек без дела придет, помереть может. Подальше от сиртя надо ходить.

Чего-то не договаривал Апицын.

- Ну а сам ты зачем в эти "плохие" места пришел? Просто так, что ли?

- Зачем - просто так. Хэхэ пришел проведать, - сообщил Апицын и принялся набивать трубку.

Что означает "хэхэ", я понятия не имел. И потому сначала было подумал, что оленевод просто морочит нам головы. Но Апицын произнес "хэхэ" как нечто само собой разумеющееся, и невеждой показаться мне не хотелось.

- И далеко еще идти? - решил задать я наводящий вопрос. - Вон уже море. Или заблудился?

- Как заблудился? Ненец в тундре не заблудится. Пришел уже.

Я невольно обвел взглядом побережье, но так и не угадал, кого или что имел в виду Апицын под словом "хэхэ". Любопытство мое возросло еще больше.

- И когда же ты будешь хэхэ проведывать?

- Сейчас и буду. Докурю и проведаю.

- А нам можно?

- Пойдем, - разрешил Апицын. - Фонарик есть? Возьми.

Мы отошли от костра по берегу метров на сто пятьдесят, не более, как ненец поднял руку - тут!

Роман включил фонарик. Николай Апицын с каким-то странным, то ли отрешенным, то ли очень-очень почтительным видом глядел на большой, почти в человеческий рост, валун. Поверхность камня, темная от ночной сырости, тускло поблескивала в свете фонарика, но ни знаков, ни рисунков на нем не было заметно. Роман опустил луч ниже - и мы оба чуть не ахнули.

Под валуном внавал лежали рогатые оленьи черепа. Их тут были десятки побелевшие от времени, почти рассыпавшиеся, и относительно свежие. На некоторых висели пестрые лоскутки, подвязанные к отросткам рогов. Тут же стоял ржавый чугунок - видимо, для мелких подношений, валялись осколки стекла.

Не обращая на нас никакого внимания, Николай семь раз обошел вокруг камня, опустился на колени, высыпал горсть чего-то - как мне показалось, табака - в чугунок. Затем достал плоскую фляжку коньяка, скрутил пробку и вылил содержимое на камень. После чего повернулся к нам: