Слухи о новом декане ползли, заполняя даже самые глухие уголки института. Прост. Доступен. Демократичен. Доброжелателен. Студенты третьего курса, захлебываясь, рассказывали, как профессор Федоров читает лекции по патологической физиологии.

Впервые я увидел его у входа в административный корпус. На нем была черная флотская шинель с погонами майора медицинской службы и фуражка с «крабом». Я догадался, что это и есть новый декан. В циркулировавших слухах фигурировала Ленинградская военно-медицинская академия, из которой приехал профессор Федоров.

Фуражка казалась непропорционально большой над маленьким худощавым интеллигентным лицом.

Он доброжелательно осмотрел мою шинель, которой не ограничивались признаки моего фронтового прошлого, и ответил на поклон так, словно мы были давно знакомы.

Я сразу распознал, почувствовал в профессоре Федорове «своего», и мгновенная симпатия к нему возникла бы, вероятно, даже не будь упорных слухов о новом декане.

Надо ли удивляться тому, что, подобно мне, весь наш курс, чуть ли не треть которого составляли фронтовики, испытывал добрые чувства к новому декану, хотя мы еще не слышали его лекций.

Вскоре у коммунистов курса появилась возможность убедиться в красноречии профессора. Его выступления на партийных собраниях были великолепны. Логичные мысли облекались в живую форму. Речь была грамотной. Он умело и деликатно сглаживал острые углы, разрешая противоречия.

Он был щуплым, ниже среднего роста, с непомерно большой головой. Над мелким мальчишечьим лицом возвышался крупный выпуклый лоб, обрамленный редкими мягкими волосами начинающего седеть блондина.

Наши девицы считали его интересным мужчиной.

Однажды во время очередной полунищей выпивки Зоя, умная резкая студентка на два курса старше меня, хотя и моложе по возрасту, сказала, что она, пожалуй, заарканит Ивана Игнатьевича. Никто не воспринял этого всерьез. На всякий случай я заметил, что у Ивана Игнатьевича есть жена и дети, поэтому даже такая шутка кажется мне не совсем удачной. Зоя пренебрежительно махнула рукой и сказала, что в моем возрасте давно «следовало бы перестать быть девственницей» и вообще пора понять, что окружающий нас мир далек от идеального и в нем надо уметь устраиваться.

Кажется, уже на следующий день я забыл об этом разговоре.

Возвратившись после зимних каникул, Зоя и ее ближайшая подруга с ужасом обнаружили, что их место в общежитии занято. Я и сейчас не знаю, как они проделали этот трюк.

Иван Игнатьевич жил в большом роскошном особняке на тихой улице за парком. Жена его с детьми в ту пору еще оставалась в Ленинграде.

Город уже отошел ко сну, когда Иван Игнатьевич отворил дверь на звонок и увидел двух рыдающих девиц, стоявших на заснеженном крыльце рядом с чемоданами. Зоя и ее подруга, несчастные, замерзшие, отчаявшиеся, пришли к декану с жалобой на вопиющую несправедливость. Конечно, неприлично являться в такой час. Но только безвыходность толкнула их на это. Они лишены общежития, и, если Иван Игнатьевич не позвонит коменданту, им, кроме парка, негде ночевать.

Декан позвонил коменданту общежития. Оказалось, комендант еще до каникул предупредил студенток о том, что у них нет права на общежитие. Если бы студентки отнеслись к предупреждению всерьез, они могли бы обеспечить себя жильем еще до каникул. А сейчас… Иван Игнатьевич ведь знает, какое кризисное положение с местами в общежитии.

Декан, естественно, не мог выгнать несчастных девушек на мороз. Он предложил им переночевать в одной из комнат особняка.

Спустя два дня Зоина подруга нашла себе жилье. А Зоя… Трудно было в это поверить. Зоя стала женой профессора Федорова. Процесс, предшествовавший и приведший к женитьбе, как и всякий процесс, не был мгновенным. Прошла зима, весна и лето. К тому времени, когда мы, студенты третьего курса стали слушать курс патологической физиологии, заведующий кафедрой и декан уже был законным супругом моей приятельницы. Надо заметить, что Иван Игнатьевич дружил со многими студентами нашего курса. Лекции его действительно были превосходны. Это как-то примирило меня с фактом его странной женитьбы, хотя я знал подробности, неизвестные моим товарищам по курсу.

Профессор Федоров вообще мог безнаказанно совершить даже такое, что никому другому не простили бы многие студенты.

Это было в конце 1948 года. Антисемитизм выплеснулся из берегов и затопил всю страну. Треть нашего курса составляли евреи. Мы были чувствительны к любому проявлению антисемитизма, к намеку на него. Мы ощущали зловоние этой заразы в случаях, в которых только обнаженными нервами можно было обнаружить антисемитизм.

Однажды во время лекции профессор Федоров сослался на научную работу Захера. Никто не заметил бы в этой еврейской фамилии необычного для русского уха звучания, если бы Иван Игнатьевич не произнес ее раздельно, плотоядно улыбнувшись три этом. Мы восприняли проделку как невинное ерничание, как признак доверия к нам, товарищам и однодумцам, хотя любому другому лектору приписали бы антисемитизм. Федорову было дозволено все.

Ничто, вероятно, не омрачило бы наших приятельских отношений, если бы… Всегда возникает это «если бы». Если бы я не начал всерьез изучать физику, если бы я не прочитал книгу Эрвина Шредингера «Что такое жизнь с точки зрения физики», если бы профессор Федоров на одной из лекций не изложил свою теорию патогенеза, если бы в этой теории я не заметил вопиющей ошибки, которую не мог не заметить человек, знающий физику несколько лучше, чем достаточно студенту-медику или врачу. После лекции я подошел к Ивану Игнатьевичу и очень деликатно заметил, что его теория построена на постулате, противоречащем второму закону термодинамики.

Иван Игнатьевич снисходительно возразил, сказав, что это мне просто показалось. Я повторил сказанное им во время лекции. Профессор пытался скрыть недовольство, но все же проявил нетерпение. Мне тоже следовало поторопиться, чтобы не опоздать на занятие в клинику общей хирургии.

Догнав свою группу, я услышал восторженные отзывы студентов о лекции нашего декана, о его революционной теории. Я не высказал своего мнения. Я понимал, что товарищи по группе, специально не интересующиеся физикой, просто засмеют студента, пытающегося опровергнуть теорию профессора, и не просто профессора, а кумира.

На следующий день во время практического занятия по патологической физиологии в лабораторию вошел профессор Федоров.

Практические занятия вел молодой талантливый ассистент. Если я не ошибаюсь, он был моим ровесником, а я был одним из самых молодых фронтовиков на нашем курсе. Кажется, в 1945 году он блестяще окончил институт и был принят в аспирантуру на кафедру патологической физиологии. Сразу после войны у еврея еще была такая возможность. Аспирант невзлюбил наш курс. То ли потому, что будущий ассистент не был на фронте и даже в армии. То ли потому, что он привык считаться первым, а на нашем курсе он был бы только одним из многих. То ли он не мог простить нам всем первой встречи с представителем нашего курса Рэмом Тымкиным.

Рэм уже был зачислен в институт и за несколько дней до начала занятий пришел по какому-то поводу в деканат. В коридоре на него наткнулся аспирант кафедры патологической физиологии и, указав на скамейку, сказал:

— Эй, студент, отнесите в аудиторию.

Рэм посмотрел на аспиранта печальными выпуклыми глазами и меланхолично ответил:

— Пошел ты на…

Аспирант взвился, словно подброшенный катапультой, развернулся в воздухе и ворвался в деканат. Через несколько минут Рэма вызвали к заместителю декана.

Заместитель посмотрел на студента сквозь толстые стекла очков и спросил:

— Товарищ Тымкин, что вы сказали аспиранту?

— Пошел ты на… — печально ответил Рэм, не глядя на аспиранта, сидевшего на стуле сбоку стола.

Заместитель декана смущенно заерзал на своем сидении.

— Товарищ Тымкин, отдаете ли вы себе отчет в своих поступках?