— Танечка, пусти вперёд, и я научу тебя, как избавиться от усов.

Студентка, улыбаясь, отталкивает его:

— А ну тебя, Коля, вечно ты с подначкой!

— Так уж и вечно! Любите вы, дамы, на одном факте обобщения делать.

— Ну, значит, с похмелья.

— Опять не попала. До стипендии ещё целая неделя.

— Много на нашу стипуху погуляешь!

— Ровно неделю, если экономно, по бутылке в день.

Рубцов был точен. Стипендию на первом курсе платили 22 рубля, полтора из них удерживали за общежитие, водка стоила 2 рубля 87 копеек за бутылку — ровно семь бутылок, если без закуски. А кто же из студентов закусывает, тем более Рубцов. Не господин какой-то, не депутат, а просто “сэр из эСССР”.

Или вот воскресный дождливый день в общежитии. Осень. Лежу на кровати и читаю. В комнату заглядывает Рубцов, мокрый, лысина блестит, с пальто капает, руки ознобно покраснели.

— Лежишь? А на улице такая холодрыга, будто на Севере.

— Лежал бы и ты, не выгоняют, кажется.

— Я только до магазина, надо же согреться. — Достал из кармана четвертинку и прошёл на середину комнаты к обеденному круглому столу. — Шляпу ещё где-то потерял, голова босиком.

— Возьми вон на тумбочке мою.

— А сам?

— У меня серая ещё есть.

— Хм, запасливый. — Вытер мокрую голову ладонью, примерил тёмную шляпу, обрадовался: — Как раз, в лад. И цвет подходящий, тёмно-синий. Принимаю. Только не как помощь слаборазвитым странам, а в обмен на главный русский продукт. — Сковырнул ногтем “бескозырку” с посуды, разлил водку поровну в два стакана, которые со стола не убираются. — Давай. Чтобы дольше носилась и не терялась.

Или вот вечер после лекций. Общая кухня на этаже. По случаю стипендии жарю на маргарине треску — самый дорогой студенческий ужин. Треска без головы стоила 70 копеек за кило, с головой — 50 копеек. Мы брали с головой, которая годилась на уху. Самый дешевый ужин — картошка за 10 копеек.

Нарисовался Рубцов, принюхался, похвалил:

— Это ты правильно. В рыбе фосфору больше, ума прибавится.

— А ты уж и на рыбу не надеешься?

Рубцов весело засмеялся:

— Квиты, квиты!

Потом рассказал, что в юности, когда работал в тралфлоте, он этой треской сыт был под завязку. Да не этой — какая это треска, снулая, десять раз перемороженная! Там свежая была, живая, икряная. И печенка у неё не просто жирная, но ароматная, вкусная, не то что в консервной банке.

Эта обмолвка о себе казалась нечаянной, случайной — Рубцов не любил рассказывать о себе. Разве обмолвится вот так, между прочим, да и то если рядом свой человек.

В подходящую минуту он мог тебя похвалить и малость приоткрыться сам, но тоже как бы между делом, мимоходно.

— У тебя какой рост? — спросил он однажды.

— Сто семьдесят шесть, — сказал я.

— Бабы, поди, любят?

— Какие любят, какие нет.

— Да?.. Не поймёшь, что им надо. Да и не в этом дело. Я вот привык к своему росту, но всё же бывает досадно, если смотрят как на пацана, как на недомерка какого-то. И почему это я должен голову задирать перед всяким дылдой? Если бы я был как Маяковский, например, я бы стал не таким поэтом, как сейчас, а?.. Нет, таким же, по-другому у меня не получится: душа у меня такая. Вот Тургенев крупный был, громоздкий, голова большая, а душа тоже мягкая, жалостная. А уж у Тараса Шевченко… Не было, говорят, поэта добрей. А вот бабы в поэзии все самовлюблённые и жесткие, злые даже. И Ахматова, и особенно Цветаева. Пишет о любви и тут же злится. Такой любовью можно только испортить человека.

— А у тебя как с любовью?

— Ну что я, не обо мне речь, это неинтересно. — И захлопнулся, замкнулся, заторопился в свою комнату.

У него были сложные, противоречивые отношения с женщинами. Он глядел на них как на иностранок, плохо знающих наш язык, обычаи, нашу жизнь, не доверял их сентиментальной доброте. И… сравнивал писателей с женщинами: тоже хочется что-то родить для жизни — стихи, рассказы, романы… Все писатели, в сущности, как женщины. Так же вынашиваем своих будущих чад, так же трудно рожаем, так же болеем за них, пока не выведем в люди, не напечатаем в журнале или в книжке. И так же гордимся своим произведением, как мать ребёнком, читаем и на людях, и одни, для себя — чтобы лишний раз полюбоваться, поправить что-нибудь, причесать, пригладить. Так ведь? И очень даже понятно, что из головы Зевса родилась какая-то богиня, понятно, что именно Зевс, верховный бог, был хранителем семьи и порядка. А вот почему бабы становятся писателями — непонятно. Они обязаны природой рожать людей, в том числе и мужиков, писателей. Разве этого мало? А им, глупым, в самом деле мало, им подай всё…

Однажды зашёл в комнату радостный, улыбающийся и сообщил как о большой победе:

— Знаешь, меня редакционная машинистка похвалила.

Я пожал плечами:

— Тебя вроде не первый раз хвалят. И на семинарах. И так, в застольях. Наши ребята, кажется, не чета какой-то машинистке.

— Не понимаешь, — огорчился он. — Машинистка старая, лет сорок работает по редакциям, профессионалка. На текст уже не откликается, стучит, как печатающий автомат. А тут отдаёт мне папку со стихами и глядит так, будто я Бог или сын родной. Спасибо, говорит, Николай Михайлович, настоящий вы поэт, давно таких не читала. И отказалась взять деньги за работу. Вы, говорит, уже расплатились той радостью, какую я испытала от ваших дивных стихов. Так уважительно говорила, всё время на “вы”, по отчеству…

Рассказывает, а сам весь светится, так непохоже на него, недоверчивого, ироничного.

— Вот напечатаешь, и купи себе новые туфли, — посоветовал я.

Он отмахнулся беспечально:

— Нашёл заботу — туфли! Мне и этих хватит до конца пятилетки. — И ушёл, “весёлый и хороший”, в неведомую даль.

Не умел он заботиться о своём быте, не обращал внимания на неустроенность, спокойно относился к безденежью, бедности. Видно, были у него заботы поважней собственных трудностей.

В стихах его летят птицы, бегут кони, веют ветры, хлещут дожди, гудят поезда, корабли и машины — поэтический материк просторен, как русская земля, он только-только стал его осваивать, обживать и в последние годы пристально вглядывался в свою северную вологодскую деревню, в избу, в крестьянина и крестьянку: “Память возвращается, как птица, в то гнездо, в котором родилась”.