Антон сразу понял, что спасать тут некого, и потому, не сходя с места, достал мобильник и позвонил в «скорую» и милицию. Участковый прибыл на место спустя семь минут (это Михаил Алексеевич особо подчеркивал, чтобы все обратили внимание на его оперативность), а «скорая» не приехала вообще, и тело пришлось вывозить в морг на милицейской машине.

Предварительные следственные действия, предпринятые еще до моего возвращения из Репино, заставили (именно так Веденеев сказал — заставили, и никак иначе) прийти к единственно верному заключению: Парицкий сдуру решил за каким-то чертом пересечь пруд по льду, но лед нынче сами знаете какой и, понятно, проломился, в результате чего Олег Николаевич оказался в ледяной воде, из которой не смог выбраться. Несчастный случай, да.

Скорее всего.

— Чисто теоретически, — сказал участковый, массируя себе затылок, — можно допустить, что Парицкий… э-э… покончил с собой. Зачем, скажите, в здравом уме переть по льду, когда… ну, вы понимаете. Но мы должны отработать обе версии. Вот потому мы вас и спрашиваем. Вы лучше других знали покойного. Вы с ним общались. Что вы можете сказать о его душевном состоянии? Может быть… Депрессия?

— Нет, — сказал я. — Даже теоретически — нет. Олег Николаевич вел такой образ жизни, какой ему нравился. Он делал то, что считал нужным. Скорее уж я бы покончил с собой, чем он…

Я бы с собой тоже не покончил, но об этом я участковому, тем более в присутствии штатского следователя, говорить не стал. Но если чисто теоретически рассуждать о поводах, то у меня их было достаточно, а у Парицкого не было вообще. Чушь.

— Чушь, — убежденно сказал я. — Не мог он покончить с собой. Тем более так.

— Ага, — с удовлетворением произнес штатский и записал в свой блокнот длинную фразу.

— Я тоже так думаю, — кивнул Веденеев. — Спасибо, Петр Романович, за помощь, идите домой, на вас прямо лица нет.

— Да, — вспомнил он, когда я встал и на нетвердых ногах направился к двери, — скажите, Петр Романович, вы ведь хорошо знали Парицкого… Кому сообщить о его смерти? Я знаю, что у него была жена, верно?

— Лена, — кивнул я. — Она в Питере живет. Если хотите, я ей позвоню…

— Да-да, — с готовностью согласился Веденеев, — позвоните. Скажите, что тело отвезли в Репино, пусть она обратится в тамошнее отделение милиции, вот телефон, спросит майора Кандыбу, он ей объяснит, что дальше делать.

Я взял листок, положил в карман куртки и вышел из полумрака комнаты в полумрак наступившего вечера. Звонить Лене мне не хотелось. Что я ей скажу? Но еще меньше мне хотелось, чтобы Лене звонил Веденеев или этот в штатском. Чужой голос и слова, которые не приведи Бог услышать… Лучше я сам.

Но почему, черт побери, Олег поперся, как выразился участковый, по льду нашего пруда на противоположный берег?

Познакомились мы летом, я уже не помню точную дату, хотя Олег Николаевич сказал бы, что запомнить ее очень легко, потому что если что-то очень известное умножить на что-то, известное еще больше, то как раз это число и получится — какие проблемы? У Парицкого с запоминанием чисел проблем не было никогда, но ведь это профессиональное: так библиотекарь помнит по фамилиям всех читателей (точно знаю, Софа моя почти полвека работала в научной библиотеке обсерватории), а актер — текст длинной и неинтересной пьесы. Олег Николаевич был по профессии математиком, диссертацию защищал по теории чисел, название я здесь приводить не стану, хотя — в отличие от даты нашего знакомства — прекрасно помню.

И помню, что день, когда мы познакомились, был очень теплым и солнечным, я только что переселился в купленный довольно дешево домик, сын помог с перевозкой вещей и сразу уехал в Пулково — не в обсерваторию, конечно, а в аэропорт, но дорога шла мимо моей бывшей работы, и я хотел проводить Вадика, чтобы по пути туда и обратно еще раз бросить взгляд на знакомые с юности купола и вспомнить… «Нет, — сказал сын, — зачем тебе лишний раз расстраиваться?» Тоже верно.

Вадик уехал, а я побродил по обеим пока еще не обжитым комнатам, стало мне тоскливо, и я пошел в лес, благо до ближайших деревьев было ходу минут десять, если не торопиться, а идти и думать о вечном.

Я и думал о вечном, когда увидел сидевшего на пне молодого мужчину — лет тридцати или чуть больше — с узким лицом и широко расставленными глазами, густыми бровями и распадавшейся на три потока каштановой шевелюрой. Рост я сразу определить не смог — это потом, когда Парицкий встал, представившись, я увидел, как он высок: больше метра восьмидесяти точно, на голову выше меня.

— Вы сегодня переселились? — спросил он. — Астрофизик, да? Знаете, это замечательно. А то ведь…

Он как-то неопределенно махнул рукой, а я, впустив наконец в сознание названное им имя, воскликнул:

— Постойте! Вы тот самый Парицкий?

Мне сразу стало неловко, и я хотел принести свои извинения, ну, сорвалось с языка, не всем приятно, когда о них говорят «тот самый».

Парицкий действительно поморщился, будто проглотил ломтик лимона, и сказал:

— Тот самый. Если вы имеете в виду…

— Нет-нет, — поспешил откреститься я от всего, что могло приписать мне воображение нового знакомого. — Ничего я в виду не имел. Вы математик?

— Математик, — кивнул он и добавил: — Тот самый. И если нам повезло оказаться рядом в этом поселке — мне так повезло точно, — то не объясните ли, Петр Романович, почему в космологии принято говорить о темной энергии, когда это, насколько я понимаю, всего лишь возрождение известной эйнштейновской космологической постоянной?

— Ну как же! — воскликнул я, обрадовавшись, что могу поговорить с умным человеком на профессиональные темы. — Есть разница, и не только терминологическая.

Дальнейший разговор опускаю, поскольку содержание его имело бы смысл изложить на страницах академического журнала.

Вечером мы сидели в гостиной у Парицкого, пили чай с вафлями и спорили о кризисе современного образования. Домой я ушел засветло, но совершенно не представляю, сколько на самом деле было времени — стояли белые ночи, и на дворе могла быть и полночь, и пресловутый Час Быка, а может, наоборот, было еще рано, и меня просто сморили усталость и неожиданное умственное напряжение этого тяжелого дня?

Так мы познакомились и потом — до наступления холодов — ходили друг к другу в гости едва ли не каждый вечер, а порой и в дневные часы, если у него или у меня возникала неожиданная идея, которую следовало срочно обсудить. Парицкий не обзавелся ни обычным телефоном, ни мобильным, так что визиты наши всегда происходили неожиданно, но никогда не казались обременительными.

— Не могло этого быть, — уверенно сказала Лена, когда я сообщил ей о том, как погиб ее бывший муж.

Я долго готовился к этому звонку, не выношу женских слез, и по всем человеческим законам жена, пусть и бывшая, должна была охнуть, услышав о том, что случилось, потом воскликнуть «Нет!», а после этого заплакать в трубку или долго молчать, переживая и не находя слов.

— Быть такого не могло! — повторила Лена. — Вы сами, Петр Романович, можете поверить в то, что Олег поперся по тонкому льду на какой-то там противоположный берег?

Вот и она сказала «поперся», будто нет в русском языке других слов для обозначения этого действия.

— Но ведь… — сказал я и замолчал, потому что мне наконец послышались в трубке звуки, напоминавшие ожидаемый плач. Но это, скорее всего, были помехи на линии, потому что Лена правильно закончила начатую мной фразу, сказав совершенно трезвым, хотя и немного взволнованным голосом:

— Но ведь он пошел, да? Вот я и спрашиваю вас, Петр Романович — почему? Что заставило Олега сделать это? Что-то совершенно экстраординарное, вы понимаете?

Ах, какая разница… Может, он что-то увидел? Услышал? Показалось что-то? Кто сейчас на это ответит, да и смысл-то какой в поисках ответа? Олег Николаевич погиб так, как погиб, и этот наблюдательный факт невозможно изменить любыми предположениями.

По-разному люди реагируют на трагическое известие. Когда умерла Софа… Нет, не буду я это вспоминать, не буду, не хочу, не стану…