— Где, вы сказали, сейчас Олег? В Репино? Спасибо, что позвонили, Петр Романович, спокойной ночи.

Можно было подумать, услышав эти слова, что Парицкий напился, буянил, попал в милицию и сейчас спал там на узкой деревянной скамье, а дежурный милиционер составлял в это время протокол. Странный человек — Лена всегда казалась мне странной, но я и знал-то ее больше по рассказам самого Олега Николаевича, потому что, когда мы с ним познакомились, он уже давно состоял в разводе. Лену я видел дважды, когда она приезжала к бывшему мужу, чтобы то ли забрать у него какие-то вещи, то ли, наоборот, привозила какие-то бумаги.

Как бы то ни было, но цели своей Лена добилась: положив трубку, я долго ходил по комнате из угла в угол, думал о соседе, вспоминал и, чем более в эти воспоминания углублялся, тем меньше понимал, за каким, действительно, чертом Олег поперся на противоположный берег нашего небольшого пруда прямо по льду, прекрасно понимая, что это не Финский залив, и толщина ледяной корки здесь вряд ли превышает пару-тройку сантиметров. Прежде чем ступить на лед, Олег должен был выбрать, должен был принять решение, и я не мог себе представить, почему он не обошел пруд кругом. Торопился? Значит, увидел на противоположном берегу такое…

Что?

Я посмотрел на часы: было двадцать два тридцать шесть. Время, вообще-то, не очень позднее, тем более для нашего участкового, который, по его же словам, раньше двух спать не ложился. Не потому что дела, а потому что бессонница.

— Михаил Алексеевич? — спросил я, хотя, конечно, прекрасно узнал голос.

— Петр Романович? — узнал и меня по голосу участковый и спросил участливо: — Тоже Парицкий из головы не идет?

— Да, — признался я. — Как-то это все… странно. Ужасно, я хочу сказать. Такой молодой… Тридцать шесть. Жить бы и жить… Но… Странно.

— Вы не против, если я к вам сейчас загляну? — спросил Веденеев. Вообще-то… Михаил Алексеевич непременно принесет бутылку, а пить мне совершенно не хотелось, даже за помин души, тем более, что и Олег не одобрил бы… Но и сидеть наедине со своими мыслями мне хотелось еще меньше.

— Конечно, — сказал я, — заглядывайте.

Я выставил на стол консервы, коробку вафель, банку маринованных огурцов — что еще можно было использовать в качестве закуски? И думал о том, под каким предлогом отказаться пить за упокой души раба Божия Олега. Но странное дело — Веденеев пришел с пустыми руками и приступил к делу, едва переступив порог.

— Я, собственно, вот о чем, — сказал он, сбросив полушубок и шапку на диван, и присел к столу, отодвинув на противоположный край приготовленную закуску. — Вы мне тогда так и не ответили: почему…

— Олег Николаевич поперся по льду на противоположный берег, — закончил я. — Да, я все время об этом думаю. Лена… Я ей звонил… Она тоже считает, что не мог он этого сделать, будучи в здравом уме.

— Вот, — согласился Веденеев. — К сожалению, темнеет нынче рано. В четыре уже темно, вытащить-то его успели еще при свете, а потом… И следы, когда вытаскивали, затоптали.

— Следы? Какие следы?

— Не знаю, — резко сказал Михаил Алексеевич. — Но если Париц-кий при всей его осторожности полез на лед, то была причина! Что-то он увидел. Или кто-то его повел. Может — позвал.

— С противоположного берега? — спросил я.

— Почему нет? Что-то там было. Так я подумал. Но сейчас темно, не увидишь.

— А ночью может выпасть снег, — мрачно сказал я.

— Вряд ли, — покачал головой Веденеев. — Небо ясное, мороз. Наоборот: если есть какие-то следы, к утру они только четче обозначатся. Когда рассветет… Думаю, часов в девять самое время. Как вы…

— Конечно, — сразу согласился я. — Будете идти, позвоните, я выйду.

— Значит, договорились, — сказал Михаил Алексеевич и, вытащив двумя пальцами из банки огурец, отправил его в рот. — Надо бы помянуть Олега Николаевича, но это потом. Завтра. Когда разберемся.

Он ушел, а я с трудом уснул в три часа ночи. Может, в четыре. А может, и вовсе не спал, потому что все время вспоминал что-то, и было ли это во сне или в реальности, я сказать не мог — да и какая, собственно, разница?

Парицкий был «тот самый», и после нашего знакомства в лесу я специально вышел вечером в интернет, нашел посвященный работам Олега Николаевича сайт (на английском, по-русски сделать такой сайт ни у кого почему-то не дошли руки) и перечитал резюме основных его статей, полный текст которых был для меня вообще-то недоступен — математику я знал, конечно, неплохо, но ровно настолько, насколько мне это было нужно для решения астрофизических задач, достаточно сложных для физика и вполне примитивных для математика-профессионала.

О Парицком заговорили в научных кругах еще тогда, когда он учился на четвертом курсе питерского матмеха — в одной из курсовых студент, как выяснилось, доказал неполноту «решета Аткина» для простых чисел. Доказательство, как оказалось потом, было недостаточно общим, но сначала шум в научных кругах получился изрядный — даже у нас в обсерватории теоретики из отдела небесной механики посвятили исследованию талантливого студента семинар, на котором я высидел до середины и смылся, не поняв и половины того, что было написано на доске и сказано с кафедры.

После университета Парицкому предложили остаться на кафедре и писать диссертацию на любую понравившуюся ему тему из любимой им теории чисел. Он же, однако, предпочел пойти младшим научным в Стекловский институт, где и числился до того дня, когда о нем заговорили по совершенно иной причине, с математикой связанной косвенно. За несколько лет Парицкий опубликовал десятка два работ, каждая из которых получила известность как замечательная, неожиданная, уникальная… Честно говоря, меня это не интересовало ни в малейшей степени — современная теория чисел так же далека от астрофизики звезд на поздней стадии эволюции, как белые карлики — от голубых сверхгигантов. Но фамилию Парицкого невозможно было не услышать, работая в любом научном учреждении, хоть как-то связанном с математикой: в двадцать четыре года он усовершенствовал тест Миллера-Рабина, в двадцать шесть расправился с задачей Виттинге-ра, в двадцать семь… И все ждали, когда Парицкий иссякнет — известно ведь, что математики лишь до тридцатилетнего возраста радуют своими оригинальными идеями и научными изобретениями, а затем наступает спад. Почему происходит именно так, не знает толком никто, но факт остается фактом — науке не известны математические открытия, сделанные учеными старше тридцатника.

Несколько лет назад о Парицком действительно говорить перестали, как и следовало ожидать, фонтан идей иссяк, статьи продолжали появляться в математических журналах, но не содержали в себе ничего экстраординарного. К тому же поговаривали, будто Парицкий женился, и жена ему попалась суровая в том смысле, что требовала от мужа внимания и отвлекала от научной деятельности.

Потом я слышал еще краем уха, что жена Парицкого бросила — а может, он сам от нее ушел, в таких делах никогда не знаешь правды, да ее, наверное, и не существует. Кто-то сказал на семинаре, что теперь, возможно, Парицкий опять что-нибудь выдаст этакое… и он действительно выдал, но экстравагантный его поступок не имел прямого отношения ни к теории чисел, ни вообще к математике. Год назад Французская академия присудила Парицкому — первому из российских ученых — золотую медаль за доказательство бесконечности количества простых чисел Мерсенна. К медали прилагалась денежная премия в миллион евро, сумма немалая даже для хорошо обеспеченного европейского ученого, а для нашего — так вовсе клад. Парицкого пригласили в Париж, об этом писали все газеты, даже те, чьи сотрудники вряд ли отличали Евклида от Эйлера. Проблема состояла не в том, что давать интервью Парицкий наотрез отказался. Он попросту исчез — не показывался на работе, не появлялся дома, в маленькой своей квартирке на Суворовском проспекте, не приехал на телевидение, где должна была состояться запись передачи о положении в современной российской науке. Не появился Парицкий и в Париже, а свет на таинственное исчезновение лауреата пролил репортер желтой газетки, название которой я успел забыть за ненадобностью. Фамилию репортера, впрочем, запомнил, да и трудно было выбросить ее из памяти — Попандопуло была его фамилия, попробуйте забыть, ничего не получится. Так вот, этот потомок персонажа «Свадьбы в Малиновке» нашел Парицкого в доме его матери в деревне… так и хотелось написать «Гадюкино», но на самом деле деревня называлась Гадырино и находилась километрах в пятидесяти от Владимира, где старушка, оказывается, жила, выйдя на пенсию, после смерти мужа, который при жизни был (слушайте! слушайте!) служащим в Счетной палате. Считать числа — сделал вывод журналист — Парицкого научил отец, вот откуда у него эта тяга к арифметическим вычислениям.