— Он неважно писал, неважно. Хотя его, конечно, жаль.

— Его смерть при таких обстоятельствах была его единственным истинно художественным произведением.

Сказал, как отрезал.

— Может быть, мы наконец обратимся к тому, зачем нас сюда, что нас сюда привело. Не знаю, кому это могло понадобится. Вряд ли кто-нибудь из нас добавит нового к тому, что известно. (Раздражаясь.)

Все замолчали. Если раньше они только поглядывали на меня, то теперь откровенно выжидающе уставились.

Я встал в кресле. Татьяна сделала движение помочь мне, но я отказался. И произнес небольшую хорошо подготовленную речь.

— Я бы хотел почтить память покойного, каким бы он ни был поэтом. И именно как поэта. О нем уже стали забывать, хотя прошло всего, я заметил, даже упоминать перестают. Нет, не вставанием. Вы знаете, что у нас уже набралось несколько погибших писателей, как правило при загадочных обстоятельствах. Некрологи тут ни при чем. Мне бы хотелось доказать, что поэта очень могут убить специально, а не по ошибке. Так думать было бы оскорбительно. Я попрошу Галину Георгиевну, которую мы все хорошо знаем, потому что она нам часто помогала, прочитать по своему выбору несколько рассказов Руслана, убитого по вине тех, чьи имена еще предстоит установить, потому что она единственная из здесь присутствующих любила его, была близка, кажется, пользовалась его доверием и т. д.

Я даже вспотел.

Вот к этому я была совершенно не готова, к чему угодно другому, даже не думала, мне же их еще найти. А, да вот хотя бы. (Роясь в своем столе.) Так вот зачем ему. И на их лицах отразилось недоумение.

Из рассказов Руслана М., прочитанных мною в собрании, бывшем 19… года августа 18 числа, в моем доме.

сросшихся пальца, средний и указательный, которыми она почесала маленькую поясницу. Куда ты смотришь? — строго сказала мама. Торопясь, я отвернулся.

Загорелые местные мальчишки пронесли на длинных нитках волочащихся, перепачканных в песке «бычков». Наташа из Киева, переодеваясь в нише в скале, попросила отвернуться, кутаясь в полотенце. Я упрямо качаю головой. Дядя Мелик, остановив свой автобус, вынес на дорогу, возле которой паслись лошади, и попытался посадить, а я отталкивался от ее спины ногами. Потом объяснил, что хотел на гнедую, эта же беленькая.

Со второй я познакомился, вероятно, в другое время и, вполне возможно, в другом месте, но, как обычно бывает, в воспоминаниях они слились в одно место и время.

Накануне приехали. Рано проснувшись, пробежал в сырую умывальню, представлявшую из себя цементный закут. Старшая чистила зубы. Набрав в рот воды и прополоскав, сливала на руки младшей, у которой на одном из пальцев не было фаланги. Мне рассказали, что ей брат отрубил два года назад. "Да она сама подставляет," — оправдывалась смеющаяся сестра.

Толик любит Олю. В увольнение гуляет с ней, а она его каждый раз ждет. Когда она забеременела, то сделала аборт, чтобы не вынуждать жениться на себе. Толик как-то про это узнает, тащит в загс, причем она сначала отговаривалась. Хотя отец был против, наконец расписываются. Забирает ее к себе. Но оказывается, что как-то неудачно, потому что она теперь не может иметь детей. Отец уговаривал развестись. "Я не понимаю, она уже не женщина. Что, других, что ли, для тебя нет, на ней все сошлось. Посмотри, да любая. Я не понимаю, это не семья, если без детей." Поехала в Москву, где у Толика тетка обещала устроить врачей. Пока она проходила обследование, ухаживает за женой другого офицера, у которой и без того ребенок. Муж узнал и подал на развод. Ольга вернулась, а он живет с другой женщиной. Развелись, он женился на Татьяне, у них родился еще сын. В это время Толика перевели служить в Германию, в то еще время. Через два года вернулись с машиной и многими вещами. Хотели вступить в кооператив, но его послали в Одессу, а она с ним. Через месяц службы на новом месте умер от инфаркта. Об этом дядя Валя звонил сестре, плача, хотя раньше у них были очень напряженные отношения.

Загоняет под кожу полового члена подшипники; когда уже немного вырос, — гайки и шайбы, болты, половинки бритвенного лезвия (в количестве двух). Они обрастают мясом, пальцем прощупываются. Член увеличивается, распухает невероятно. Гордится им, холит и лелеет, иногда показывает. Все им восхищаются, осторожно трогают, когда он позволяет. Его все зовут просто Членом, никогда Васькой. Жалеет, не пускает в дело, когда к этому предоставляются скромные, по условиям зоны, возможности. «Петухами» брезгует, а на «химии» — вольнонаемными женщинами. Он думает, когда освободится, о той, которую первую осчастливит, удивит и обрадует. Доставит ей потрясающее наслаждение. А она еще даже не знает. Накануне выхода не спит и пытается ее себе представить, ощупывая под одеялом не умещающееся в ладони сокровище. В поезде и уже идя по улице своего поселка разглядывает встреченных женщин, угадывая, какая из них может быть «ею». Они его все не удовлетворяют. Дома его уже ждут, угощение приготовлено. Несколько холодно здоровается с матерью и прочими родственниками и друзьями, удивляя их. Потому что его мысли другим заняты. За столом оказывается с некрасивой не слишком молодой женщиной, новым для их мест человеком, потому что раньше ее не помнил. Или не замечал. Узнает, что, правда, — их новый библиотекарь. Думает, что интеллигентная женщина — это как раз то, что ему надо. Представляет множество книг, которые ее окружают на работе. К книгам, как и все долго сидевшие зэки, испытывает уважение. Они немного выпивают, и он кладет ей руку между ног. Она подвигается на месте и тоже щупает у него, с удивлением и оторопью обнаруживая размеры. Восхищенно взглядывает на него. Идет ее провожать. Она приглашает к себе, готовит чай, а к чаю — сладкую наливку. Они еще выпивают. А он ей набивает в папиросу припасенной травы. Тянет осторожно, закашлявшись. Ложатся. Сначала он ее немного ласкает, причем она каждый раз выгибается, вероятно, истосковавшись. Наконец осторожно освобождает свою драгоценность. Но ничего не выходит, великан не поднимается. Она его успокаивает, что так бывает, в следующий раз, и с облегчением засыпает. Обкурившись травой, чтобы заглушить боль, на балконе выстругивает ножом из члена весь этот хлам металлолома.

Почти повисла на подножке, народу много. У нее как бы двустороннее лицо, то есть разное. С левой — молодое, с горящим большим глазом, такое юное, нетронутое. Она и старалась, я заметил, им поворачиваться. А справа — обыкновенной сорокалетней женщины. Посмотрела испуганно. Опять толкнули. Полная, коренастая, даже бесформенная. Как будто это все на ней просто кое-как наверчено, чтобы выйти. Старик пробирался за спиной, и я огрызнулся. Я подвинулся к ней поближе, она поднялась на ступеньку, чтобы, может быть, пройти в салон, и мы почти прижались друг к другу. Едет к кому-то, торопилась, подумал я, ревнуя. "Вы сейчас выходите?" — "Нет," — ответила тихо. — "А когда?" — "Мне дальше." — "Может, поменяться местами?" — "Да, только тесно очень, но я пропущу." От нее исходит тяжелый, густой, мне показалось, что коричневого цвета, дух. Я чувствовал, во мне тоже поднимается и истекает, переливаясь (как радуга). "Ну вы выходите, выходят там?" — нас окликнули. Почему не могут оставить в покое. "Да, да, выходим, наверное." — "Нужно не наверное, а точно." Смотрят все. Теперь из обоих истекало, переливаясь (друг в друга). Она совершенно изнемогла. "Может быть, Вам передать на билет?" — "Спасибо, у меня проездной," — прошептала. "А что тогда для Вас сделать?" Покачала головой. Это были более сильные ощущения, чем когда в прошлый раз. Под их взглядами. Так как мы с ней уже все получили друг от друга, то выходить вместе не имело смысла.

"Ты себе потом никогда не простишь," — сказала мама. Немного подумав, решил съездить.