Спустившись утром на кухню — ее разбудила неестественная тишина, она обнаружила, что он уже одет и лежит на диване, сложив руки на впалом животе.

Выпал снег. Из окна она впервые увидела местность: длинный, открытый склон, еловый бор, ровное пространство — возможно, osfepo, гребни гор. В этом ландшафте утреннему свету было где разгуляться.

— Как я выберусь отсюда? поинтересовалась она.

— Утра хуже всего, — сказал он. — Пока таблетки не начнут действовать. Вот и лежишь здесь, в Эвреберге, и боишься.

Она не спросила, чего он боится, она повторила: Как мне отсюда выбраться? Тебе не выбраться, — ответил он. — Дорогу еще нескоро расчистят. Так что ничего не поделаешь.

Тут она обнаружила дом у подножия склона, Собственно, дома она не видела, только дым из трубы.

— У тебя есть соседи, — сказала она. — Значит, ты не в полном одиночестве в Эвреберге.

— Это не соседи, — возразил он. — Нет, никакие это не соседи.

— Но я вижу дым, из трубы дым идет. — сказала она.

— Ага, — согласился он. — Дым идет всегда. Это как бы знак того, что он жив.

— Кто? Кто жив?

— Брат мой. Улоф. Кабы не он, я бы давно умер

Она быстро перевела на него взгляд. Интересно, как он выглядит, неожиданно произнеся слова, очевидно, полные теплоты?

А он продолжал:

— Я не доставлю удовольствия этой сволочи, умерев раньше него. Вот что привязывает меня к жизни, этого перевеса надо мной он не получит.

Да, действительно, из трубы там, внизу, валил дым, упрямый черный дым на фоне ослепительно белого снега.

— У меня рак, а у него сердце. И рак, говорят, хуже, но сердце как гриб, раз — и рухнуло. Так что пусть не думает, будто что-то решено. Сволочь.

Ничего подобного этому сглаживающему все снежному покрывалу, этой бесконечной перине, она сказала ему об этом — она никогда раньше не видела: какая пена материализованного света! Может, она напишет несколько строк о ландшафте легенды, практически лишенном всех свойств, о местности, где жили почти все святые и по которой странствовал со своим посохом Кристофер.

Когда расчистят дорогу? — спросила она. Никому не известно, — ответил он. — Кто-нибудь расчистит, когда у него будет время. Да и сказать, чтоб в этом была такая срочная необходимость, никак нельзя.

Они позавтракали. Завтрак ничем не отличался от ужина.

Я теперь ем совсем мало и медленно, сообщил он. — Во мне все скукожились: грудная клетка, голова, челюсти, глотка.

Потом он опять лег на диван.

А она вышла из дома. Надо же кому-нибудь попытаться хоть немного разгрести эти чудовищные заносы.

И тут у нее между ног в дом проскользнула кошка:

— Значит, у тебя все-таки есть кошка, сказала она.

Она у меня всегда была, — отозвался он. Ее зовут Минна. Она обычно спит у меня на коленях. А писает в меховую шапку за дверью. Я, пожалуй, ее убью.

За дверью и вправду лежала вывернутая наизнанку меховая шапка, от нее едко и тошнотворно воняло мочой. Шапка была большая, Хадар носил ее до тех пор, пока голова не стала усыхать.

К стене возле входной двери была прислонена лопата, он знал, что начнется снегопад.

Она расчистила крыльцо, разрыла круглую площадку перед домом и узкую тропинку к хлеву. Снега было по колено,

В ландшафте легенды, напишет она вечером, гора — это Гора, река — Река, лес — Лес и море — Море. Частное всегда имеет силу и для общего, отдельные формации местности представляют феномен как таковой и поэтому, похоже, лишены той индивидуальности, которую проявляют обычно все природные явления. Мир выровнен, превращен в бескровную абстракцию, он зовет к безразличию, если не сказать к отстранению. Герои легенды заражают окружение своей репрезентативностью, и ландшафт тоже становится суррогатом.

Когда она вернулась, он сказал:

— Правильно, было необходимо, чтобы ты приехала ко мне и расчистила снег.

Позднее, сидя у окна, она разглядывала сугробы возле дома и горы на горизонте, они были совершенно одинаковыми — снежные сугробы и горы. Хадар лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, может, спал. На стене тикали часы, время от времени они начинали хрипеть и били целый час или половину.

Но он не спал, внезапно — он спросил:

— У Улофа дымит?

— Дымит.

Кошка лежала на груди Хадара. Вид у нее был поистине древний, на задних ногах почти не осталось волос, усы, мордочка и уши выцвели и приобрели желтоватый оттенок.

Он открыл глаза и чуточку приподнял голову, чтобы видеть Катарину.

— Приготовила бы ты поесть, — сказал он.

— Проголодался?

Нет, теперь он уже больше не может наслаждаться настоящим чувством голода.

Но ты проголодалась, — сказал он.

Да, пожалуй, проголодалась, — ответила она.

И спросила, что приготовить. Тогда он показал на входную дверь, ей просто надо сходить туда, в хлев, там есть все что нужно, да уж, у него даже вырвался тихий, осторожный смешок, когда он сказал:

— Там еда!

Длинное гумно, пристроенное к хлеву, было забито дровами, нарубленными и расщепленными березовыми дровами, которые были сложены в штабеля от пола до потолка. А в хлеву она обнаружила такие же штабеля: мешки с мукой и крупой, ящики с маслом, сахаром и макаронами, горы хрустящих хлебцев, консервов и сыров, коробки с вяленой рыбой и две бочки исландской сельди. С потолка свисали копченые лопатки, окорока и колбасы. И вяленая баранья туша.

Она взяла банку с пютти-панной (типичное шведское блюдо, своего рода рагу из кусочков мяса, сосисок, картофеля и других овощей). Пища, гарантирующая выживание, — было написано на этикетке. В горах, в лесу, на море.

— Ты запасся словно на случай войны, сказала она, вернувшись в дом.

— А сейчас и есть война, — сказал он.

Судя по всему, она уже привыкла к его миазмам, ела без всякого труда. Он медленно, с усилием проталкивал куски в усохшую глотку.

На минуту перестав жевать, он проговорил:

— Зато зубы, с ними все в порядке.

И, приподняв большим пальцем верхнюю губу, продемонстрировал ей: зубы сточились, притупились, но все были крепкие, ни один не выпал.

— Больно жалко такие зубы, — сказал он, — потому как у меня рак и я умру, и они испортятся.

— Верно, — согласилась она. — Эти зубы могли бы прослужить еще много лет.

У него было еще много чего сказать о теле, процесс поглощения пищи и пютти- панна заставили его временно, но серьезно задуматься о своем теле, она, сидя напротив, переводила и суммировала.

Тело — самая что ни на есть естественная вещь в мире, оно существует и делает свое дело, даже если о нем совсем не думаешь. Оно удачно сочетает в себе рыхлое и плотное, жидкое и застывшее, слизь и эмаль, вообще, такое впечатление, что тело — это умело, чтобы не сказать искусно, придуманное целое, составленное из частей, которые, взятые по отдельности, выглядят смешно, а в некоторых случаях отталкивающе. Сумма, то есть тело как устройство и взаимосвязь, заслуживает уважения и восхищения, больше того, возможно, что оно постоянно нуждается в уважении и йосхищении: ведь у него нет родных, оно пребывает в полном одиночестве в этом мире. У тела как вида, конечно, родственники есть, но как индивид, как отдельно взятое тело оно совершенно одиноко, брошено на произвол судьбы, властей и сил. Свои самые глубокие и важные связи и соединения оно, стало быть, образует внутри себя, те самые швы и соединительные линии, которые раскрываются обладателю и господину тела, как правило, в форме сбивающего с толку поведения и, в худшем случае, тревожных болезненых симптомов. Однажды у него, Хадара, была женщина — он потом, если она позволит, расскажет об этом подробнее, — и в любовном пылу тело начало терять волосы, тело истолковало любовь таким образом, что оно должно было освободиться от всего, выпадающие волосы выполняли, так сказать, символическую функцию. Получив подобный урок, он, Хадар, стал тоже с подозрением относиться к своему телу. И сильно встревожился, ему хотелось бы сохранить все части тела до самой смерти, он не желал то и дело терять зубы или палец на руке или ноге. Лишь целый, неукороченный человек, то есть тело, способен сохранить гордость, равновестие и достоинство. — Может, принесешь дров, когда мы поедим, сказал он потом.