Помыв посуду, она, стало быть, пошла за дровами, принесла их в плетеной корзине, стоявшей рядом с плитой. У подножья лестницы она на минуту остановилась и прислушалась, снегоочиститель должен быть слышен издалека: когда придет снегоочиститель, она возьмет свои сумки и побредет к дороге, какой-нибудь шофер наверняка сжалится над ней. Снегоочиститель будет посланником цивилизации, звеном, связующим с культурой и обществом. А может, для нее и ее невеликого багажа найдется местечко прямо в самом снегоочистителе, в кабине водителя.

Три корзины дров принесла она, возвела небольшую поленницу возле плиты. Он не должен мерзнуть, нужно, чтобы он продержался, пока кто-нибудь не появится и не поможет ему.

— Но я от многого отказался, — сказал он, — отказался почти от всего. В хлеву у меня только самое необходимое.

Он, значит, вернулся к ее замечанию насчет того, что, похоже, запасся как на случаи войны. Он стоял у кухонного окна и глядел на братнин дом.

Он, Хадар, подобрал все свободно болтавшиеся в его жизни нити, все ненужное выбросил, обрубил, сохранил лишь основное и неизбежное, он осмеливается утверждать, что теперь у него не осталось ничего, кроме голого существования. Рак и он сам, этого достаточно.

Когда у человека осталось так мало, сказал он, — нечего жить на широкую ногу.

И он изложил ей, какие принял меры.

Отказался от телефона. С кем он в этом состоянии, не говоря уж о различных состояниях, которые его ожидают, мог бы заставить себя говорить? Сообщил в больницу и властям в поселке, чтобы никто не приезжал, никому не нужны эти мучения с поездкой сюда, у него нет сил принимать кого-либо, быть вежливым с сестрами, нянечками и другим ухаживающим персоналом, варить им кофе и печь печенье. Зарыл телевизор на картофельном поле, ему хватает — сверх головы собственного горя и страданий.

И написал родственникам в Сундсвалле, попрощался с ними, пусть больше не утруждают себя посылать ему рождественские открытки.

И доктор выписал столько болеутоляющих, что ему хватит, чтобы мучиться и умереть пять-шесть раз.

Но он хотел бы добавить, что такая ограниченная и усеченная жизнь тоже обладает своей красотой, чистым, незамутненым блеском, который вряд ли возможно описать постороннему человеку, особым сиянием обнаженного бытия. И в этом случае главное — чуть ли не болезненное внимание к единственно важному, то есть выживанию. Нет, «выживание», конечно, неверное слово: ограниченное во времени бренное житье, приключение временного продлевания жизни. Ибо это настоящее приключение, трудное упражнение, которое приобрело особенную напряженность, остроту и свежесть благодаря тому обстоятельству, что у него есть соперник или скорее противник — брат Улоф, тот, кто своими дымовыми сигналами продолжает сообщать, что его сердце еще бьется. Проще говоря; Хадар все еще жив потому, что он против собственной болезни, но за болезнь брата, да, что он сопротивляется жизни брата, но борется за свою.

— Иди-ка посмотри! — сказал он. — Дым-то чертовски слабый, правда? Дым из его трубы?

— Да, ответила она. Или, вернее, я вообще не вижу дыма.

— Иногда, — продолжил он, — иногда он зловредничает, дает огню почти погаснуть, чтобы я подумал, будто все кончено. А потом опять растапливает вовсю.

— У него, наверное, другие дела есть, — сказала она. — Не может же он все время печь топить.

Мне неизвестно, чем он еще может заниматься.

Он должен себя обихаживать, сказала она.

И болезнь свою холить. Сердце. Топить надобно регулярно и осторожно, заметил Хадар, — кормить огонь, как ягненка. И повторил:

Обстоятельства жизни надо приспосабливать к самой жизни, только великие жизни могут позволить себе великие обстоятельства. В смиренном, непритязательном существовании i топить спокойно, уверенно и благочинно.

— Смотри! — сказала она позже. — Он густеет, ни один разумный человек не мог бы пожелать, чтобы дым был гуще и чернее, чем этот!

Мне надо чем-то заняться, — сказала она. Садись и пиши, — предложил Хадар. Если я буду сидеть там и писать, то, чего доброго, не замечу, когда придет снегоочиститель.

Здесь все уже сделано, — сказал он. Я могу делать что угодно. Правда, что угодно. В чуланчике за кухней она нашла цинковое корыто. Нагрела четыре кастрюли воды на плите и помыла пол. И сообщила Хадару, что собирается постирать его одежду. Когда придет снегоочиститель и она уедет, Хадар будет чистым, от него перестанет так вонять, это было бы благодеянием по отношению к следующему человеку, тому, кто должен позаботиться о нем.

Что же я на себя надену?

Где мне взять другую одежду, пока ты стираешь эту?

Надень что-нибудь, пока она сохнет. Не помню, чтобы когда-нибудь надевал что-то другое, — сказал он. И продолжил:

Одежда — это не что-то временное, с ней нельзя обращаться небрежно или как ни попадя, она связана с человеком глубоко личным и основательным образом. Да будет ей, Катарине, известно, что он всегда носил вот эту рубашку в красно-синюю клетку, этот шерстяной свитер и эти черные брюки, ему предназначены только эти вещи, конечно, сменилось несколько поколений рубах, свитеров и брюк, но, в общем, это все время одни те же. Летом, следует признать, свитер он обычно не надевает, но это больше для того, чтобы комары не беспокоили, гнус и комарье любят шерсть. Кроме того, одежду следует стирать в меру, вода разъедает ткань и растворяет нитки, пуговицы отлетают, расходятся швы. Равным образом велика опасность и того, что одежда начинает издавать запахи, чужеродные телу, у воды холодный, негостеприимный запах, после к такой несомненно излишней стирки тело вын] с большим усилием заново, так сказать, завоевывать одежду. Он осмеливается даже утверждать, что моральное разложение и одичание общества берут свое начало в такой чрезмерной, никчемушной стирке, да и о воде надо подумать — когда вся вода в один прекрасный день окажется израсходованной на стирку, ничто больше не сможет сдержать засухи и огненных смерчей. Eмy хотелось бы просто напомнить об этом.

Но в конце концов он отдал ей свою одежду, она ждала, не прерывая его, и мешала ему вовсе не стыдливость, вряд ли он думал о том, что она увидит его чуть ли не голым, нет, именно оде он не желал бросать на произвол судьбы, обнажать. Она стирала и полоскала, стирала и полоскала, пять раз сменила воду в цинковом корыте. Последняя вода была уже без слизи, просто серая, и тогда Катарина сдалась. Тот, кто появится потом, чтобы по-настоящему позаботиться о нем, постирает более основательно, окончательно.

Она повесила клетчатую и черную тряпки на вьюшку плиты, разложив их сушиться на странных, толстых ветвях, прочно приделанных к стене слева от нее.

Но этого он ни при каких обстоятельствах допустить не мог. Ни за что, специальное устройство нельзя использовать для таких целей, в хозяйстве, так сказать; воистину, оно не для того предназначено. Нет, можно натянуть веревку где-нибудь, там, где ей хочется, между двумя дверными ручками или на кривых гвоздях, торчащих там и сям в стенах. Пусть пеняет на себя, он не несет никакой ответственности за эту проклятую стирку, она — человек с юга, который все знает лучше всех, наверняка найдет выход, но он ожидал — и это ему хотелось отметить — большего внимания и скромной заботы с ее стороны вот так, в самом начале их отношений.

Возможно, в этом пустынном уголке земли имелся всего лишь один снегоочиститель. Без отдыха двигался вперед этот единственный снегоочиститель по прямым, узким дорогам, через болота и ельники, уже стемнело, и бесконечность поглощала свет фар. День и ночь он, громыхая, катил вперед, не останавливаясь ни на мш Эту местность никогда не расчистить.

Хадар лежал на диване.

Горит свет у Улофа? Дым из трубы идет?

Нет, — отвтила она, и свет не горит, и дым не идет.

— Ты должна писать, — сказал он. у себя наверху и писать. Ты должна писать книги. Это не так просто, — сказала она. — Это не то что есть и спать.