Позади нас легла тьма, а впереди, там, где был далекий берег, сияло солнце. Его лучи про­низывали обгонявшие нас ревущие валы, и гребни их на какое-то мгновение становились прозрачно-изумрудными. Красота, доложу вам, неописуемая.

Баулин мельком взглянул на стенные корабель­ные часы. Лежащие на столе кулаки его были крепко сжаты, он весь откинулся на спинку сту­ла, будто именно сию секунду его плечи должны были принять на себя шквал.

— Тяжеленько пришлось,— с неожиданной хрипотцой в голосе произнес он.— Море и ветер будто осатанели. Шлюпку захлестывает со всех сторон, вокруг — рев, грохот, в воздухе уже не зной, а мириады брызг. Водяная пыль забивает глаза, и глотку, и нос. Паруса неистово дрожат,, того гляди, разлетятся в клочья, шлюпка скри­пит от напряжения. Все мы, конечно, промокли до последней нитки, да это чепуха — не мороз, не зима, хотя все вокруг и белым-бело от пены, как во время бурана. Мои ребятки едва успевали вы­черпывать воду из шлюпки. Все в ход пошло: и запасные лейки, и бескозырки. Да куда там! Осе­даем все глубже и глубже. Разве море вычер­паешь? Площадь парусности пришлось умень­шить, но все равно мчимся, будто настеганные, то вверх взмываем, то проваливаемся.

Однако больше испытывать судьбу было нель­зя, и я решил повернуть через фордевинд — стать носом против ветра и бросить плавучий якорь. Глубина в этом месте была такая, что стано­виться на обычный шлюпочный якорь нельзя. Поворот через фордевинд при свежем ветре опа­сен: во время переноса парусов на новый галс шлюпку легко может опрокинуть, а в такой шквал тем паче, но иного выхода не было. Бес­прерывно ударяя в корму, волны грозили зато­пить нас. Я прокричал все нужные команды и опять мысленно порадовался, что ребятки дей­ствуют точно, бесстрашно.

Став на мгновение бортом к ветру, мы при­няли такую изрядную порцию воды, что шлюпка едва не опрокинулась, но, повторяю, иного выхо­да не было. И вот, когда нужно было осадить грот и стянуть гика-шкот, Кирьянов не сумел справиться с парусом и чуть было не выпустил шкот. Нас накренило еще больше, вот-вот пере­вернет! А от растерянности в морском деле пол­шага до страха. Кирьянов как-то в мгновение сжался, ничего уж не видя, кроме набегавшей волны, словно загипнотизированный ею, и вместо того, чтобы быстро перебирать шкот в руках, за­крутил его вокруг уключины и брякнулся на дно, .закрыв лицо ладонями.

Баулин взъерошил волосы:

— Рассказывать долго, а на самом-то деле все произошло молниеносно: шлюпка снова накренилась, снова хлебнула ведер двадцать. Се­кунда все решала! Кирьяновский сосед Костя Зайчиков бросился к закрепленному шкоту, осво­бодил его и в ту же секунду был смыт за борт. Не успей мы в это время повернуть носом к вет­ру — новая волна наверняка погребла бы нас... Словом, смыло Зайчикова, он даже вскрикнуть не успел, только подковки на ботинках сверк­нули.

Капитан 3 ранга тяжело перевел дыхание.

— У меня, знаете ли, сердце остановилось. Не верьте, если кто-нибудь вам станет рассказывать, будто бы моряк никогда, ни при каких обстоятельствах не дрогнет, не испугается. Враки! Еще как испугаешься. В особенности, если на твоих глазах, да почти что по твоей вине гибнет чело­век. А разве я не был виновен в проступке Кирья­нова?

Баулин зашагал из угла в угол.

— Все дело в том, как человек себя держит в беде, в особенности если он командир, если от его поведения зависит поведение других и даже их судьба. Поддайся панике, покажи невольно, что ты тоже испугался,— и все!..

Он помолчал, меряя шагами комнату.

— Хорошо еще, что Зайчикова не успело да­леко унести волной. Он поймал брошенный ему конец, и мы вытащили его обратно. Дальше... Собственно, главное я уже рассказал. Опустили мы паруса, соорудили из двух скрепленных крест-накрест весел и запасных парусов плаву­чий якорь, подвесили к одному его концу груз и выбросили на тросе за корму — теперь уж нас не могло развернуть бортом к ветру. А для того, чтобы шлюпка не так сильно черпала носом, яприказал ребяткам перебраться в корму.

Вскоре шквал, как и полагается шквалу, ум­чался, волна стихла, опять засинело небо, и не ­верилось, что всего десяток минут назад мы были на волосок от гибели. Ученики мои разом заговорили, начали шутить, поздравлять Зайчи­кова, что он отделался легким испугом. На Кирьянова никто даже не взглянул, будто его в шлюпке и нет. А он глаз не поднимает.

На выручку нам с базы пришел моторный бар­кас, предложил взять на буксир. Куда там! Ре­бятки в обиду: «Зачем буксир? Сами дойдем!»

Баулин улыбнулся воспоминаниям:

— Славные ребятки!..

— А что же Кирьянов?

— За Кирьяновым с того дня закрепилось тяжкое прозвище — трус. Позор, можно сказать, несмываемый. Если раньше кто-то пытался не раз заговорить с Алексеем, увещевать, чтобы одумался, пересилил свой упрямый характер, то теперь его вроде бы не замечали.

Назавтра же состоялось комсомольское собра­ние.

Выступил и я, рассказал все, как было во вре­мя шквала. Добавил, что проступок этот не слу­чайность, а логически вытекает из всего преды­дущего и Кирьянов заслуживает самого строго­го наказания. Ни один человек голоса в его защиту не подал. В решении записали: «За прояв­ление трусости, недисциплинированность и от­рыв от коллектива объявить члену ВЛКСМ Кирьянову выговор с занесением в учетную кар­точку».

— А Кирьянов как выступил?

— Хуже некуда: «Решайте, как знаете, мне сказать нечего...» И точка.

«Да понимаешь ли ты, что из-за тебя люди могли погибнуть?» — кричат ему с места.

«Понимаю»,— буркнул и глаза в пол. Больше ни слова из него не вытянули.

— Тяжелый случай...

— Куда уж тяжелее. И представьте, дня через два возвращаюсь вечером домой, гляжу: на ла­вочке в садике сидят моя Ольга и Кирьянов с Маришей на руках. Увидел меня и тотчас рас­прощался. Спрашиваю Ольгу: «Жаловаться при­ходил?» Мы никогда, ни до того ни после, не спо­рили, не ругались с Ольгой, а тут вместо «здрав­ствуй» она обрушилась на меня, начала засту­паться за Кирьянова, будто за сына.

 «Не знала,— говорит мне,— что ты такой чер­ствый. Неужели и ты, и все вы не видите, не чув­ствуете, как Кирьянов переживает, как он подав­лен своим поступком. Я, говорит, убеждена — по натуре он вовсе не трус, а то, что произошло во время шквала,— случайность. Тяжело ему, что все вы от него отвернулись».

«Сам он ото всех отвернулся, отвечаю, сам всех против себя настроил».—«А ты подумай, говорит Ольга, может, и ты в этом виноват». Тут я вски­пел: «Моя вина в том, что затребовал Кирьянова в морскую погранохрану. Не тебе судить, ты ви­дишь только, как Алексей игрушки Маринке делает, а я с ним целый день. Хватит с меня, на­терпелся!» А Ольга: «Эх ты, отец-командир!» Схватила дочку на руки и ушла в дом, не спро­сила даже, буду ли я ужинать...

Баулин и сейчас переживал давнюю ссору, и сейчас, по-видимому, корил себя за нее, а я по­думал, что, возможно, тогда Ольга Захаровна была права.

— Вскоре,— снова заговорил Баулин,— меня назначили на Курилы командиром сторожевого корабля «Вихрь». Я ведь начинал пограничную службу, можно сказать, по соседству, на Чукот­ке. Тогда-то, еще в молодости, мне и полюбились здешние края: для моряка местечко самое подхо­дящее— дремать на ходовом мостике некогда. Словом, сам я напросился обратно на Дальний Восток. (Посоветовавшись с Олей, конечно.) А когда мою просьбу уважили, обратился со вто­рой: прошу назначить ко мне на «Вихрь» млад­шим комендором Алексея Кирьянова. Дело в том, что Алексей в это время тоже подал рапорт о на­значении его на Дальний Восток.

Начальник школы выслушал мою просьбу, и глаза у него на лоб: «Или ты мало с ним горюшка хлебнул? Неужели ты не видишь, не чувствуешь, что Кирьянов тебя невзлюбил? На­верняка ведь считает тебя виновником всех своих бед и несчастий». Баулин усмехнулся:

— Вы тоже, наверное, спросите: зачем это мне понадобилось?