Демобилизовавшись, Махитарьян женился и нарожал себе кучу детей, и лет через десять приезжал навестить своего лейтенанта и похвалиться фотографиями детей. В ту эпоху он таскал лейтенантского сына повсюду, даже с чрезмерным усердием. За что получил однажды строгий выговор с несколькими ругательствами (небывалое дело!) от любимого лейтенанта… Следует сказать, что сержант был не виноват, виноват был грузовик. Подобрав в штабе дивизии какой-то чрезвычайно нужный инвентарь, Махитарьян со взводом солдат сманили ребенка от матери за город в подсобное хозяйство. (Интересно, что делала Раиса Федоровна в моменты, когда сына умыкали на стрельбище и в подсобное хозяйство? Читала книги, готовила суп, стирала, беседовала у плиты с подругами или училась у начфина — отца развратной Иды — печь в «чуде» хлеб? Надеемся, что она вела себя прилично и совершала что-нибудь полезное для страны и города, а не для своего личного блага…) Поездка предполагалась короткой, отвезти инвентарь, привезти картошку, но затянулась до позднего вечера, до густой темноты из-за того, что по дороге обратно грузовик вдруг встал и не захотел ехать дальше… Во время вынужденной стоянки маленький человек имел случай наблюдать мистерию захода солнца в сельской местности. Процесс был ярко раскрашенным, глубинно-синие тени и полеты пчел и птиц в этот кульминационный момент дня поразили лейтенантского сына своей торжественностью. Природа волновалась перед приходом ночи, как зрители перед концертом в клубе. Заросли украинского бурьяна на пустыре у дороги, где, чертыхаясь, облепили грузовик солдаты, пахли так могуче, как, очевидно, некогда пахли хвощи и папоротники того пышного периода земли, который позднее будет интригующе завлекать его с цветных вкладышей в учебнике ботаники. (Увы, теперь поля, леса и дороги пахнут автору слабо. Огрубилось обоняние, вынужденно притупилось от табачного дыма и выхлопных газов города…)

Короче говоря, когда взвод бравых солдат подкатил к воротам, у зеленых ворот бегали, встревоженные и злые, лейтенант с женой. Тут-то лейтенант, обычно старомодно вежливый, выругался. Автор не станет повторять ругательство, он достаточно грязно ругался в своих книгах. Так как Эдик был цел (по нему скользнул луч семейного заслуженного фонарика) и передан, спящий, в гимнастерке, волочащейся по полу кузова, смущенным армянином лейтенанту, сверху вниз, часть гнева и все беспокойства улетучились. Отношения, таким образом, почти тотчас же восстановились… От старта этого эпизода осталась фотография: военно-полевой ребенок стоит на краю заднего открытого борта грузовика с группой башибузуков-солдат вокруг. Он в махитарьяновской гимнастерке. Была ведь осень, и предполагалось, что через несколько минут они помчатся сквозь харьковский ветер… Автор подумал, как хорошо начиналась его жизнь, хорошо бы она точно так же и кончилась, с бравыми солдатиками, обступившими его, прикрывающими тыл и фланги…

Что касается Махитарьяна, то сознание того, что «армянин — друг», настолько прочно въелось в его сознание, что когда в его жизни появился вдруг человек по имени Вагрич Бахчанян, то самым естественным образом он принял его в друзья. Ведь отец и мать тысячу раз все детство твердили: «Армяне — очень хорошие люди». Оказывается, то, что говорится и делается вокруг тебя в нежном возрасте, выучивается само собой. Каждый из нас обязан своему младенчеству куда более, чем он в это верит. И потому, унаследовав как заповеди «армянин — хороший человек», «поляк — плохой человек», ты уже потом и в тридцать, и в сорок лет, имея свои убеждения и наблюдения, все же подсознательно бываешь подвластен этим, родительским ли, окружающей ли среды, приговорам… Фриц — с тем дело было сложнее. Фриц выходил за пределы «хороший — плохой». Фриц был фриц, он был сильный и потому достойный враг. Русский человек радовался тому, что он победил фрица. Радовался так, как охотник радуется, победив, скажем, тигра в обстановке, близкой к рукопашной, втайне русский человек считал себя недисциплинированным, не таким умным и не таким наглым, как фриц. Обнаружив, что оказался сильнее фрица, русский человек не запрезирал его, но, напротив, оставив фрица на том же уровне, где фриц был и до этого, лишь поднял себя — русского человека — вровень с фрицем.

Автор поездил позднее по фрицевским городкам, городам и деревням и выяснил, что и фриц поднял русского человека по меньшей мере до своего уровня после этой войны. Фриц знает, кто его победил на самом деле, как бы ревизионисты всего мира ни старались вытолкнуть русский народ из войны. Не будучи слепорожденным патриотом, чему свидетельство его биография и французское гражданство, автор предлагает ревизионистам посетить фрицевские кладбища. Там на могильных плитах солдат (автор с уважением вглядывался в могильные плиты!) фрицевские солдатики отцовского возраста, имея заведомые и неудивительные места рождения, поражают однообразностью мест смерти: «Москва», «Сталинград», «Курск» или более обширно: «Украина», «Восточный фронт»… — и дат от 1941‑го до 1945‑го. И ничтожно мало было, сколько автор ни разглядывал, мест гибели в Италии или Нормандии. Так чего зря пиздеть-то…

День стрельб и строительства позади, собирались в офицерском доме в компании. Патефон, чаще всего трофейный, с ручкой, подобной рукояти, которой заводились автомобили того времени, собирал вокруг себя офицеров и их жен так же верно, как позднее проигрыватель, а еще позднее магнитофон. Танцы под пластинки, разбавленные алкоголем, назывались запросто — «вечеринка». Долгоиграющие пластинки появились позже, тогда технология звукозаписи позволяла уместиться на одной стороне пластинки лишь одному музыкальному номеру, и сами пластинки были крупными. В центре пластинки был наклеен яркий круг с названием песни и эмблемой фирмы (рисунок граммофона, из коего вылетают музыкальные ноты, изображение лающей собаки и тому подобные старомодные привлекательности). Советские пластинки были все рождены на «Апрелевском заводе граммофонных изделий». Существовало большое количество пластинок трофейных, но русских почему-то, очевидно, выпущенных эмигрантами за границей и найденных и привезенных в Союз Советских осведомленными о существовании таких пластинок офицерами… (Вообще-то автор не является специалистом по граммофонным изделиям того времени, и его малоосведомленность, может быть, покажется специалистам смешной, но писатель всегда рискует. Каждое слово уже большой риск, уже атака на настоящее, прошлое или будущее.) Никто, разумеется, эмигрантские пластинки у офицеров не отбирал. Да и кто мог бы это делать? КГБ не существовало тогда в природе. НКВД? Но они сами и были НКВД, эти офицеры. Начальник штаба дивизии следил за их духовным здоровьем, но офицерские вечеринки находились вне его сферы деятельности. Поэтому хрипели свободно в коридорах офицерских этажей Лещенко и Вертинский. Пользовались, как и во всем мире, популярностью танго и фокстроты. И эмоциональное, в стиле кабаре, исполнение. Советские Бунчиков, Нечаев, Лемешев, Бейбутов, Александрович… кажется, все были тенора и кошачьими голосами блеяли и мяукали, к удовольствию офицерских жен и, кажется, полному недоумению офицеров. Они уже больше принадлежали следующей эпохе. Великую же, и именно ее конец, куда лучше выражали женщины. Упомянув Веру Красовицкую и Изабеллу Юрьеву, отдадим должное самой блистательной певице того времени Клавдии Ивановне Шульженко. Клава озвучила русский фронт песней «Синий платочек», бывшей на русском фронте во вторую мировую эквивалентом «Лили Марлен» и, может быть, далеко забивавшей «Лили Марлен» по популярности. Автор не жил, не привелось, в осыпающихся траншеях, полных воды, не хоронил друзей на опушке осеннего леса… Не обедал с другом у костра, когда, опустившись к костру прикурить, поднимаясь, обнаруживаешь, что друг твой сидит с ложкой в руке, но без головы, снесена вчистую невесть откуда прилетевшим осколком металла, валяется в кустах голова; но… при звуках холодного, хрипловатого голоса Клавдии Шульженко, странно-отдаленного, откуда-то из сердца распространяется по телу нервная сыпь. Самая банальная страсть заставляет сжиматься сосуды, и слезы выступают из глаз у автора, хотя он лишь сын выжившего солдата и внук и племянник солдат погибших.