В данном случае лейтенант выступал в роли тыловой крысы — соблазнителя жены фронтовика-солдата.

Военная молодежь, первое послереволюционное поколение, связана была пуповиной с мифологией низших сословий. В каком-то смысле они и были народной действительно армией. Из гигантской человекомешалки революции вывалилась в опоки армии народная гуща… Перевалив за сорок, все чаще и чаще автор обнаруживает всплывающие из него слова, пословицы, поговорки, запавшие в него без его ведома и разрешения. Теперь они вдруг всплывают. Снимая галифе перед тем, как лечь в постель, отец говорил порой шутливо:

Ну откуда могли прийти эти симпатичные «портки»? Из деревни Масловки, конечно же, протолкались они, и через все утолщающийся слой времени всплыли в памяти внука и правнука крестьян — автора этой книги.

Когда отцу надоедало разговаривать, он, зевая, произносил: «Так, сказал бедняк, а сам полез на печку». Лишь недавно выяснилось, что строчка эта, сделанная отцом поговоркой, принадлежит одному из произведений Демьяна Бедного, крестьянского поэта. Речь шла о том, что бедняк устраняется от социальной жизни, предпочитая, чтоб за него хорошую жизнь устраивал кто-то. Вспомнив о Демьяне, автор позволит себе привести здесь большой кусок песни на его слова, распеваемой красноармейцами тех лет с таким же удовольствием, как и красногвардейцами двадцатых годов.

А Ванек, сознательный деревенский парень, отвечает родне:

Отец исполнял эту песню под гитару с несколько насмешливым выражением лица, как бы желая подчеркнуть расстояние между собой и ею, не очень охотно, очевидно, считая ее устаревшей и наивной. Однако судьба его недалеко отстояла от судьбы «Ванька». На «сверхсрочную службу» в армии он остался в 1940 году, вопреки воле матери Веры. Сын его был более благосклонен к маршам и солдатским песням. Личико сына светилось, если папа Вениамин вдруг выкаблучивал на гитаре быстрое, плясовое:

Хулиганы-солдаты, копая картошку или нарезая подсолнухи в подсобном хозяйстве, пели на ту же мелодию неприличное (судя по всему, солдат тогда все время думал о девушках. Так же, как и сейчас):

Появлялся, ругаясь, сержант, и солдаты, пристыженные, заводили старую, может, двухсотлетнюю:

В форме вопросов и ответов «зондаж»[2] этот не оставлял в покое ни единого родственника и кончался, кажется, на дедах:

Деревней, Россией и стариной пахли многие отцовские и материнские словечки. Отец, приличный, заменял матерные слова на абракадабровые скороговорочные. Так он восклицал: «Пикит твою мать» — или говорил: «Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!», последнее — чистейшая абракадабра, очевидно, заменяла «еб твою мать», но звучала отрывком из алфавита. В тех случаях, когда мать, раздраженная какой-нибудь бытовой несправедливостью, скажем, грубостью милиционера, наблюдавшего за хлебной очередью, предлагала отцу предпринять что-либо, он успокаивал жену, говоря: «Рая, не стоит связываться, не трогай «г», не будет «в»!» Сознавая, что отец кодирует свой мессидж, возможно, из-за него, он однажды, любопытный, упросил мать раскодировать фразу. «Не трогай говно, не будет вони», — расхохоталась мать и тут же посоветовала ребенку забыть услышанное. Но разве такое забудешь.

Мама Рая, если ребенок капризничал, восклицала: «На тебя, Миш, не угодишь!» Если по радио пел ненравящийся хор или трио, мать смеялась: «Голосят, как свиньи в дождь». Когда однажды обворовали магазин на улице Свердлова, вместо того чтобы выразить соболезнование, мать почему-то обрадованно сказала: «Вор у вора дубинку украл! — и пояснила вытаращившему глаза ребенку, которого усердно учили, что чужое брать неприлично, и поставили на целый час в угол за то, что он явился со двора с чужим мячиком: — Директор — жуткий жулик, сынуля». Сын сделал из этого эпизода интересный вывод, что воровать у жуликов прилично, и вывод этот оказал некоторое влияние на его последующую жизнь. Впрочем, даже начало какой-нибудь великой реки, Амазонки или Волги, достоверно определить трудно, как же можно с определенностью сказать, какие мелкие случаи приводят к каким выводам?

По поводу концерта, на котором отец исполнил сложную музыкальную пьесу на гитаре, не получив за это ни одного хлопка, в то время как наградой за исполнение популярного романса на несложную мелодию разразилась буря аплодисментов, мать философски заметила: «Зачем ты мечешь бисер перед свиньями, Веня?»

Загадочное «заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет!», сказанное по поводу поднимания слишком услужливым солдатом этажерки для книг (мать его об этом не просила и намеревалась не спеша поднять нетяжелое сооружение сама), он не понял. Солдат застрял в дверях с этажеркой и умудрился повредить две планки. Выражение было непонятным, так как и слово «Бог», и слово «молиться» ему были незнакомы. Мать сказала ему, что «молиться» — значит стоять на коленях и кланяться. Он решил, что это еще более тяжелый вид наказания, чем просто стояние на коленях, которому его подвергали несколько раз в неделю. Когда проступок был особенно тяжелым, мать приказывала снять чулки. Колени у него были и остались костлявыми, и стояние на коленях было-таки для него наказанием. В экстраординарных случаях мать грозилась поставить его «на горох», но так никогда и не рискнула высыпать на пол из драгоценного холщового мешочка его содержимое. Горох был дорогой. Она могла поставить его на фасоль, которая была куда дешевле и распространеннее, но, очевидно, не догадалась.

Вообще стояние на коленях было делом скучным и унизительным, потому как, и без того маленький, он становился крошечным. Впрочем, если приходили вдруг посторонние, мать щадила его гордость и позволяла встать. Стоять полагалось лицом к стенке, чтоб было совсем неинтересно. От скуки он водил пальцем по известковой побелке, воображая сцены, лица, людей и животных или битвы. «Опусти руки!» — говорила мать за спиной. Наказаниями ведала мать, отец побил сына только один раз, в одиннадцать лет, и сам испугался содеянного. Но тогда уже была другая эпоха.