Подростком и юношей он взбунтовался против родителей и в конце концов покинул их. Он не сходился с ними во взглядах на семью, на общество, на политику, на государство. Однако… и с годами это стало ясно, каким-то образом они сумели заронить в его душу все эти пословицы, поговорки, мнения, определения — десятки тысяч осколков информации и с их помощью сделали и его не только плоть от плоти и кровь от крови двух российских деревень, Новь да Масловка, но и дух от духа их, деревень этих. Чему учили его лейтенант и молодая женщина-мать? Тому же, чему учат детей крестьяне Бургундии, Рейна или фермеры Миссисипи. «Нехорошо брать чужое», «не обижай тех, кто меньше тебя, это неблагородно», «делись с другом тем, что у тебя есть», «не бери пример с Васи Кузьменко, он, как волчонок, пожирает свои яблоки один», «давай сдачи, если тебя обидели, больше никогда не являйся к нам жаловаться!». Заповеди отца-коммуниста, лейтенанта НКВД, ничем, он обнаружил позже, не отличались от заповедей родителей-католиков или родителей-протестантов в других странах мира. И важнейшей среди них была заповедь: «Никогда не выбрасывай хлеб в мусор».

Хлеб занимал большое место не только потому, что за ним всегда были очереди. Но фольклор семьи отводил хлебу специальную центровую роль в жизни. Поминалось тысячу раз, что Никита Зыбин резал хлеб торжественно, когда все семь детей, и жена, и старые родители (и, очевидно, работники, но советская мама деликатно молчала о работниках. Однако у зажиточного старосты должны были быть работники. Да и что ж тут плохого!) собирались вокруг стола. «Взяв буханку вот так! — мать показывала как, — прижав одним концом к груди, ведя лезвие ножа на себя, резал дедушка хлеб. Хлебные крошки сметал в ладонь и высыпал к себе в рот… Не потому, что был жаден или голоден, — считала нужным объяснить мать, — но потому, что крестьянин хлеб уважал и знал, как тяжело он достается». Никита Зыбин нарезал семье и мясо.

«Прадед Никита был очень хороший», — учила мать и противопоставляла прадеда бабке Вере с ее легкомысленным заветом «Бог даст день. Бог даст пищу». От Никиты Зыбина никакого сжатого афористического завета не осталось, увы, или же Эдик, выродившийся в автора, забыл его. Но это маловероятно, так как прадед Никита ему нравился. Деду Федору подражать не предлагалось, очевидно, по причине его многоженства и непутевости, приведшей его в штрафной батальон и к гибели. Но дед, получается, «кровью искупил вину», и его часто поминали, погибшего солдата в семье солдата.

В углу комнаты, на чемоданах (позже на тумбочке) находился приемник и постоянно каркал, играл, вещал и пел. Зеленый глазок приемника то щурился до кошачьей узкости, то растягивался на всю возможную округлость окислившимся пятаком. Звуки из приемника поступали через уши в голову не подозревающего о процессе ребенка и откладывались там слоями, как, говорят, знание иностранного языка откладывается в мозг спящего со включенным магнитофоном студента. Если бы возможно было звукососом (что-то вроде пылесоса) высосать мозг автора сейчас, то с самого дна высосались бы мешки песен, симфоний, опер, радиопостановок, докладов и балетов… Балетов, и опер, и симфоний транслировалось все большее количество, ибо, убедившись в собственном величии, власть вскоре замкнулась в одиночестве, почила в спокойствии где-то на аллегорических вершинах Кремля и самовыражалась уже не в военных маршах, но в «Спящих красавицах», «Князе Игоре» и прочих сладколягих пышностях пыльного классицизма. Кто-то умно и тихо сменял уже декорации. Пылких и слишком энергичных подростков Сашу Матросова и Зою Космодемьянскую (какая фамилия! «космос» и «демоны»!) сменял инфантильный и послушный Пятнадцатилетний капитан или вовсе сливающиеся с фоном дети капитана Гранта. То есть народ спешно выпихивали со сцены. Война прошла, и вся эта публика была не нужна, статисты должны были очистить площадку. Однако оставались еще простые и честные полчаса, час в радиорепертуаре. Был в радиопостановке по повести Гайдара «Судьба барабанщика» эпизод, флаш-бэк, когда поет сыну отец песню:

«Ну какая же это солдатская песня?.. — говорит мальчишка. — Ты же обещал солдатскую…»

«Как же не солдатская. Представь себе… Едет отряд по степи. Пыль. Бурьян. Глубокая осень. И вдруг…

А ты говоришь, не солдатская. Подстрелил солдата враг».

В «Судьбе барабанщика» мальчишка подружился с «врагами народа», фальшивым «дядей» и другим типом. Они же оказались и шпионами. Не очень часто, но в сентиментальные минуты, два раза в год, посещают автора мысли о том, что судьба его похожа на судьбу персонажа «Судьбы барабанщика», мальчишки, сбившегося с пути. С той значительной разницей, что никакой военной тайной он никогда не обладал. А может, это не он сбился с пути, а они, государство Союз Советских? Не нашлось у них кубометра бумаги для русских стихов внука и племянника погибших солдат. Как защищать отечество с устаревшей трехлинейкой в снежных полях — мы годились, и Зыбины, и Савенко… Не всякому дано жить в чужой земле, считая ее своей. Автор скребет седой чуб и улыбается. Ну уж, если попал ты, дядя Эдя, в окружение к другим племенам (одни сплошные немцы, по-нашему если кто и говорит, то некрасиво) — веди себя смело. Робость солдату никогда не помогала.

Степной же бурьян был на Украине самого наилучшего качества. Толстостволый, могучий, достигал он в рост не только мальчишке, но порой и взрослому человеку. И ко времени, когда выкапывали картошку, высыхал бурьян до такой степени, что жгли его солдаты в кострах, разведенных на поле подсобного хозяйства, и пахло очень хорошо. Если заглянуть в учебник ботаники, то травы такой — «бурьян» — нет. Это множество степных старых трав, буйных и рьяных, это Его Величество Сорная Трава, свергнутая с трона оседлыми поселенцами, изгнанная, но никогда не сдававшаяся. Ведь еще в семнадцатом веке было на территории Украины дикое поле, по которому вольно гуляли казак с крымским татарином, отряд ясновельможных поляков в поисках приключений или осторожный москаль пробирался с отрядом, строя коварные планы. И под всеми разноплеменными копытами жил Бурьян.

«Болтун — находка для шпиона», — часто повторял отец по всяческим несерьезным поводам, например, когда сын надоедал ему своим лепетом. Присутствуя таким банальным образом в ежедневной жизни, слово «шпион» рано потеряло для мальчика остроту. Говорили, что до войны было много шпионов, но после войны их не стало. Хотя о них продолжали упоминать, но куда меньше, в основном как «о нарушителях государственной границы». Их в этом случае всегда спаривали с «диверсантами». «Шпионы и диверсанты». А уж видеть их и вовсе никто не видел. Вновь слово «шпион» вынырнуло только в 1953 году, когда сам Лаврентий Берия оказался английским шпионом. И хотя его арест и расстрел находятся уже за пределами Великой Эпохи, автор не может отказать себе в удовольствии привести здесь частушку по поводу печального конца отцовского начальника, большого босса.