— И еще, — добавил Лука, — попробуй узнать, где у него стрелы. Но смотри, не попадись сам на острие.

Однако ночью Аверкий исчез. Пропал из атласовской сумы и свиток с письменами, и сколько потом в острожках ни спрашивал Атласов, о подобном свитке никто не знал, что и ответить. Аверкий канул как в воду.

За перевалом владычествовала белая до боли в глазах тундра. На десятки верст кругом — снег, стелющийся кустарник, изогнутые ветром упрямые деревца.

Но, чу! завиднелся вдали табун диких оленей. Они настороженно рыхлят снег и выщипывают ягель. Оленята трутся возле важенок, а самцы, гордо закинув головы, караулят спокойствие тундры.

Только хитрый олютор способен подкрасться бесшумно к табуну и всадить стрелу в горло вожака. Но никогда не поднимется его лук в сторону важенки.

Хрупка стрела. Пуля тяжелей и верней. Однако пасовало ружье перед луком, когда к табуну казак подбирался. Пока ружье приладит да прицелится, а табун, чир! взбил снежный вихрь и пропал. Эка беда!

День за днем, день за днем бегут, бегут и бегут оленьи упряжки.

День за днем, день за днем светает все раньше.

День за днем, день за днем отрастают казачьи бороды, и некогда их состригнуть.

День за днем, день за днем только и слышен голос Атласова: «Вперед! Вперед, други мои!».

Так несся неугомонный караван на юг от Анадыря, оставляя за собой версты мерзлой окоченевшей земли. След нарт заметала поземка, и он терялся так быстро, будто ветер старался стереть с лица жесткой земли всякое упоминание о нартовом ходе русских казаков и их верных друзей юкагиров. Лишь солнце приветствовало путников по утрам. Но и оно, обдаваемое дыханием зимы, не грело, а лишь старательно указывало путь людям, которых не видела еще тундра.

И вот пошел отряд на первый олюторский острог. Он стоял на холме, который обрывался к реке отвесной стеной и потому с реки уже был неприступен и который господствовал над местностью, неровной, взбучливой и, видимо, со множеством ручейков в низинах, как всегда топких. Четыре большие земляные юрты подковой смотрели на казаков. Над юртами возвышались восьмигранные деревянные чаши, подпираемые снаружи толстыми кольями. Эти чаши служили и дымоходом и входом в юрту.

Юрты дымили.

И казаки приготовились погромить острог: о неспокойном нраве коряков-олюторов казаки наслышались от пенжинцев. Они остановились на расстоянии полета стрелы, ждали команды Атласова.

Молчали.

Однако Атласов медлил.

Оленьи упряжки были отогнаны в сторону, возле них суетились юкагиры, громко разговаривая и смеясь. Атласов посмотрел в их сторону и заметил, что многие смеялись нарочито громко, с вызовом, стараясь, видимо, привлечь внимание олюторов. Ему это не понравилось. Он подозвал Енисейского.

— Пали!

Енисейский привычно вывернул из-за спины тяжелое ружье, достал самодельно литую пулю и вогнал шомполом в дуло, насыпал на полку из кожаного мешочка пороху, взвел курок. Посмотрел на Атласова: лицо Володькино напряжено, глаза сузились, рука твердо лежит на эфесе палаша.

Выстрелил Енисейский, и зайцем запетляло среди холмов эхо.

Не успело эхо улечься, как из юрт выскочили низкорослые люди в кухлянках; и это были воины — только воины могли так быстро и четко рассыпаться цепью по холму, и уже на казаков были нацелены стрелы и приготовлены для защиты копья и пращи. Олюторы, против ожидания Атласова, не испугались ружейного выстрела, как это случилось с пенжинцами, однако на грозную пальбу не ответили, и теперь, затаившись, ждали, что же предпримут казаки.

А казаки косились на Атласова: его призывной жест — и ружья вперед. А тот только сделал глазами знак Енисейскому. Енисейский на виду олюторов неторопливо подошел к Луке и, сказав громко: «Держи!» — передал ему свое ружье. Потом, разгладив бороду, кашлянул и не спеша сделал несколько шагов вперед. Он громко, с расстановкой выкидывал в морозный воздух самые простые приветные слова о замирении.

Не было еще русских до Атласовской дружины в Олюторской земле, неслыханно чудна для олюторов их речь, и непонятно, откуда этот густобородый человек знает язык пенжинцев и олюторов.

О чем говорили между собой олюторы, то неизвестно, однако спустя немного времени они собрались у входа в юрту.

Казаки с великой предосторожностью вошли в острог.

Ночь так и не спали. Олюторы уступили им одну юрту, просторную, но душно натопленную, и можно было раздеться, стянуть рубахи и дать вздохнуть телу. И парились в одежде, подремывая, держа руку на курке, вздрагивая при каждом легком шорохе. Юкагиры жгли костер невдалеке от острожка и стерегли оленей. За ними наблюдал сторожевой казак, похаживающий у юрт. Он зевал, зябко кутался в овчинный длиннополый казенный тулуп и ждал смену.

Ночь показалась длинной, будто вместила семь ночей.

На следующий день писали с олюторов ясак.

Смешным казалось олюторам: за шкурки каких-то красных лисиц можно было получить в свое владение нож, который много острее каменного.

Лисицы бегают близ юрт, сколько хочешь бей; они из лисиц одежду шьют.

Спросили пришельцы и про соболей. Удивились олюторы: на что они? В горах соболей много, а промышлять их — силы тратить.

Хотели ружье выменять, многими шкурками обещались завалить, но заупрямились казаки. Ножи, копья дают, а ружья держат крепко.

— Железо-то в землях ваших водится? — пытался выспросить Енисейский. Его не понимали. Тогда он выкопал в земляном полу юрты ямку, положил туда нож и присыпал его.

— Железо там, в земле, у вас есть? — переспросил он, ткнув пальцем в ямку.

Заулыбались олюторы: нет, таких острых ножей они не встречали ни в горах, ни в тундрах.

Речка, на обрывистом берегу которой обосновался острожек, звалась Олюторой. Запоминай, казацкое племя, доброжелательность коряков реки Олюторы. Позднее острог, обнесенный земляным валом и частоколом, не откроет ворота, не скажет: «Входи», а начнет отбиваться не только стрелами да пращами, а и ружья выставит да палить метко станет; понесут казаки урон. А камчатские приказчики предскажут острогу скорое разорение.

Атласов и Морозко решали, куда держать путь далее. Если их впустили к себе олюторы, а их остерегались не только коряки с реки Пенжины — пенжинцы, но даже чукчи, которые вообще никого не боялись и говорили об олюторах с той ноткой уважительности, которую мог допустить более сильный по отношению к слабому, но упрямому, поэтому, если казаки отдохнули у олюторов и спокойно писали ясак с них, да ясак немалый, то вряд ли в Камчатской землице обретается более сильный народ, иначе б хитрые олюторы казаков поостерегли.

А раз так, то сам бог велит половину казаков и юкагиров отрядить с Лукою, и пускай они, не отдаляясь от берега Олюторского моря, прощупывают новую землю. Атласов же с другой половиной отряда перекинется к морю Ламскому.

Олюторы несмело пытались узнать, куда это так спешно засобирались казаки.

— А куда путь наш проляжет, знают Володька Атласов да Лука Морозко, подите и спросите их… Да не скажут они! За такой спрос — дулю в нос и под зад коленом.

Атласова спрашивать — беду наживать. Олюторы сразу приметили: властно-повелительному голосу атамана казаки подчинялись безропотно. Тогда олюторы решили юкагиров прощупать, но те, напуганные смертью отца Якова, сторонились, в разговор не ввязывались, а Еремка Тугуланов припугнул олюторов, что скажет Атласову, как они выведывают тайны.

Тогда встревожились олюторы…

— Лука, — сказал Атласов, когда отряды поднялись и распрощались, — запоминай все, что подле Олюторского моря… Паче чаяния острова какие, узнай, большие ли, соболей и руду серебряную ищи. А мы — на Ламское море.

Разобнялись, разоблобызались.

— Помощь понадобится, шли человека, — напомнил Атласов. — Выручим, если что…

Однако помощь первым запросил Атласов. Случилось это на реке Палане.

— И за что тебя бог не миловал, не уберег от руки неверной, ворожьей! — взвыла Ефросинья, когда Аверкий, возвратясь в острог, всех оповестил: отец Яков убит в бою. «А может, — понижал голос Аверкий, — от руки недруга?» От Аверкиева шепотка взбудоражился народ. Казаки враз вспомнили обиды многие, что терпеливо сносили они от всех приказных, да и Володька Атласов не ангел, небось, не гнушался своего брата казака властью своей кинуть под плети, позор принимать. Зачесались битые спины, обида солью проступила. Государево око далеко, не закатить ли вольницу…