1977

Экономия

Ляля и Коля уже целый месяц были женаты, и уже целый месяц Ляля управляла семейным бюджетом.

Они шли по улице, Ляля держала Колю под руку и делилась соображениями.

- До стипендии пять дней, - загибала она пальцы Колиной перчатки. Осталось как раз десять рублей. Экономно их расходуя, можно очень даже нормально прожить.

-Конечно, - согласился Коля, с уважением глядя на жену, а Ляля продолжала.

-Главное, надо планировать. Я это сразу усвоила, - с гордостью сообщила она. - Если будешь планировать и в меру экономить, не придется целый год сидеть на вермишели, как Ленка с Гришей!

И она повернулась к Коле за подтверждением, но взгляд ее вдруг скользнул дальше, за стеклянные витрины парфюмерного магазинчика. Там бушевала очередь, а на прилавке красовалась пленительная коробочка французской пудры.

- Как Ленка с Гришей, - машинально повторила Ляля и затеребила Колину перчатку. - Вообще-то, может, они и правильно делают... - в раздумье прошептала она, не сводя глаз с коробочки. - А то экономь да экономь - ведь скука, да? - и Ляля презрительно пожала плечами.

- В общем-то, наверное, скука, - кивнул Коля, и Ляля продолжала:

- Есть в этом что-то: тратить деньги как нравится, да?

- Что-то, конечно, есть, - подумав, сказал Коля, и Ляля, с трудом оставаясь на месте при виде вливающихся в магазин женщин, подытожила:

- Ограниченность - эта экономия, вот что! Надо быть смелее! - и она широко махнула рукой. - Трать - пока есть, а потом - хоть на вермишель! Ведь так?

- Так! - восхищенно глядя в ее блистающие глаза, воскликнул Коля, и она схватила его за руку и, пробормотав: "У нас еще есть две пачки", ворвалась в магазин.

1977

Они и я

Утром, когда я встаю, они еще спят, я бесшумно и быстро сную в полутемной кухне, стараясь как можно дольше сохранить их покой, и вот уже по квартире разносится аромат жареной колбасы, им пора вставать, я тихонько трогаю за плечи, я вызваниваю будильник..., я трясу кровать... наконец, я ударяю поварешкой в медный таз - они шевелятся, мычат и морщат веки.

Заросшие и сутулые, яростно трущие длинными руками глаза, они выходят на кухню, ковыряют яичницу и капризничают: "Холодная!" Я успеваю одеться, причесаться и накраситься, а они, смотрясь в зеркальце, решают, брить ли подбородки, а потом начинают метаться. Они носятся из комнаты в комнату, открывают дверцы шкафов, тупо смотрят поверху и истерически кричат: "Почему в этом доме все пропадает?" Я мигом достаю покоящиеся на старом месте запонки, и, нахлобучив шапки, они вылетают на лестницу, хлопнув дверью.

Я выхожу следом. Я тороплюсь, но тщетно пытаюсь облагораживать их дорогой и, как всегда, опаздываю на работу.

Они уже тут как тут. Сурово качая головой, они стучат по циферблатам, а потом весь день ходят вокруг и с важным видом раздают указания. Простояв за их любимыми сардельками, я опаздываю и с обеда, и они ворчат, что и близко не подпустили бы меня к учреждению, потому что голова моя забита черт знает чем.

Они правы: я думаю, какой галстук больше подойдет к их новой рубашке. Об этом, и еще о том, что вчера попалась кислая сметана, я рассказываю вечером, а они набрасываются с криком: "Сколько можно об одном и том же?" Глаза их сверкают голодным блеском, я ставлю на стол огромную миску борща, они уплетают и вторую, и восемь сарделек, а когда, штопая им носки, я сетую, что тяну одна весь дом, они благодушно выглядывают из-за "Мотор-ревю" и говорят, что могут сами себе все делать, и лично им ничего не нужно.

Я обреченно прибиваю отвалившийся крючок и, придя в комнату, чтобы помазать йодом зашибленный палец, обнаруживаю, что они, сопя, сидят под лампой и, стянув нитки махровым узлом, пытаются пришить себе вешалку. Я открываю рот, но они кричат, что не нуждаются в указаниях, и ядовито добавляют, что кроме самих себя о них некому заботиться; я отбираю, ужасное рукоделье, и они тут же снова утыкаются в журнал.

Они храпят, а я лежу, и думаю. Я размышляю много дней и ночей подряд, ожесточаюсь, мудрею и понимаю, что больше этого терпеть нельзя.

Я начинаю с малого. "Вон там на улице, - говорю я, приходя с работы, стоит автомобиль необыкновенной марки! Кругом народищу - и все разглядывают, не хотите ли пойти посмотреть?" Они кидаются в коридор, я невинно предлагаю захватить по дороге молоко и, громыхая бидоном, они скатываются по лестнице. Они возвращаются, не найдя автомобиля, насупившись, но с молоком и, не давая им опомниться, я приседаю от удивления, что удалось достать такое свежее! Восхищенно заглядывая в бидон, я не перестаю изумляться целый вечер, но они, задолбившие, что все и всегда делают лучше, принимают это, как должное.

И все-таки, я изыскиваю предлоги засылать их в магазины каждый день, а потом усиленно расхваливаю результаты, в них просыпается ревнивая гордость передовиков, и вскоре я совсем устраняюсь от покупок.

Я не останавливаюсь на достигнутом. Я - уже не прежняя я, простодушная и беззащитная: я анализирую, думаю, наблюдаю. Я выписываю им "Моделист-конструктор" и, заинтересовывая полезными поделками, пользуюсь испытанным оружием - лестью. Я льщу им ежедневно, увеличивая дозы, и теперь они внимательно слушают мои советы и охотно выполняют поручения, потому что, как наркоманы, уже не могут жить без похвал. Я созываю гостей, взахлеб описываю их домашние труды, а потом щедро подкидываю одну из двух-трех тем, на которые они могут долго разговаривать. Оседлав любимого конька, они насмешливы и остроумны, и, проводив разбитых в пух и прах собеседников, убежденные в своей исключительности, они расправляют плечи, горделиво ходят по квартире, и тут я даю решающий бой.

- Боже мой, - восклицаю я, я всегда знала, что вы умны, но сегодня, разогнав всех гостей по углам, вы были беспощадны!

Они самодовольно пыжатся, и я продолжаю: "Тяжело придется человеку, который попался вам на крючок - вы его не пощадите..."

"Я понимаю, вы играете силой, - вздыхаю я. - Но представьте, что рядом живет не такое сильное, не такое умное, а просто хрупкое существо! Его легко высмеять, его очень легко обидеть!"

Они озадаченно напрягают свой темный, дремучий мозг, и тут я всхлипываю. Я делаю это раз, другой, и вдруг, как тропический смерч, как цунами, я захлестываю их бурным рыданием, в отчаянье бросаясь на постель, комкая в мокрых ладонях одеяло.

Они в смятении: "Что такое? В чем дело?" И тут-то я высказываю им все я беспощадно обличаю их черствость, эгоизм и грубость! Как знающий доктор, я внезапно применяю холодный душ, и, растерянно хлопая ресницами, они клянутся, что, боже упаси, чтобы еще хоть раз повторилось что-нибудь такое...

Я постепенно успокаиваюсь и опытным глазом замечаю, что в глубине души они немножко рады. Рады собственному уму, оцененному мной так высоко. Горды превосходством над слабым, способным на истерики существом.

Пусть их. Зато, преисполненные ответственностью сильнейших, они маршируют в ванную и, распевая песни, принимаются за стирку. Покачиваясь в кресле, я наблюдаю за их манипуляциями, и вдруг ощущаю, что ужасно устала... Более того, глядя, как эти предназначенные гнуть железные подковы гиганты неловко полощутся в тазике, я кажусь себе холодной и рассудочной вивисекторшей, испытываю непреодолимое желание прогнать их, сделать вое самой, еще минута, и...

"Сидеть!", - приказываю я себе, ободряюще улыбаясь им и, закусив губу, все-таки остаюсь обдумывать предстоящую стратегию. Надолго ли меня хватит? Я не знаю.

1978

Получение пакли

- Паклю получайте! - слабенько донеслось издалека, и Ольга Илларионовна подумала, что ей почудилось. - Получайте паклю! - послышалось уже явственнее, и Ольга Илларионовна насторожилась, положила опрыскиватель рядом с кустом и, спотыкаясь между грядками, вышла на дорогу.

- Паклю привезли! - уже совсем ясно прозвучало на ближнем огороде, и Ольга Илларионовна, глядя из-под ладони, узнала председательницу правления, широко шагающую по линии.