Верно говорят: пришла беда — отворяй ворота. И эту-то беду не отворотишь…

Боится Зоряна за порог выглядывать. Едва покатится солнце за дальний лес, как запирается в доме и ждет. Не может не ждать. Это можно, когда ясен день и птицы поют, дела — за водой к колодцу, ско- тину кормить, еду готовить, за дровами опять же, но недалече, чтоб вернуться успеть. А ночью сидит и каждый шорох слушает.

И боится — безумно — услышать стук в дверь. Этому гостю открывать придется.

— Мамочка, страшно мне, посиди рядом.

Жаркий шепот в темноте — свет лучины не достает до дальнего угла.

— Да, милый.

Сыночек, маленький, но серьезный, не жалуется никогда, и надо же… плохо дело. Опускается на лавку, щупает поверх одеяла ладошку — будто лед. Холодные руки, ветер в печной трубе, и темнота, темнота, темнота. Далекий стук, от которого вздрагивает, пугая сына.

Тише, маленький, это не к нам, к соседям нашим. Шевелится в глубине души облегчение вперемешку с отчаянной злостью — ну и пусть, пусть, семья у них большая, не страшно. Не к нам.

Сыночек стискивает руку.

— Папа пришел, — шепчет он.

— Какой папа? — спрашивает, бледнея.

— Наш.

Какой же папа?! Он ушел — первым — и вернуться не может! Постучались в дверь, и он, будто зачарованный, шагнул в ночь. Потянулись следом посланники — за дочерьми старшими, крепкими еще свекром и свекровью, незамужней золовкой. Едва ли не каждый день — слезы просыхать не успевали. И тут затишье недельное. Сидят вдвоем, она и сынишка малой, и ждут. Пережидают ночи, а утром с отблеском надежды в глазах, стараясь не встречаться взглядом с теми, к кому заглянули на огонек, — по делам.

Один лишь раз видела Посланника, да и не положено на них смотреть, все больше в сторону, да молчать. Не сердить их хозяйку. А она — смотрела! Молоденькая тогда была, лет пятнадцати. Вцепилась в тот вечер соседняя бабка в руку. Посиди, говорит, со мной, мужа ушедшего во сне видела, вернется ночью, заберет. И отказать-то нельзя! Осталась. Вязать пыталась, но волнение сильно, а ночь длинна. Россказни соседкины слушала, про жизнь ее юную, про мужа хозяйственного, да про дочь-красавицу… много говорила. Боялась, хоть и ждала. Под утро стук разбудил. Зоряна-то дверь открыла, а там — бабкин дед. Будто живой, только тепла живого не чуется.

Разглядывала с интересом — молодая и дерзкая — и без страха почти. Мужик мнется у порога, но она не отходит, никак не пройти.

— Пусти, — говорит. Глухо так, будто издали.

— А если нет? — набираясь наглости и азарта.

— Пусти…

Это уже бабка стонет. Села на кровати, глазищи в темноте так и горят.

Посторонилась, пропуская. Старики, меняясь взглядами влюбленных, сцепили пальцы. Соседка, одетая в лучшее, нарумяненная даже, ушла чинно под ручку с мужем в ночь. Больше ее и не видели. А Зоряну судьба с тех пор оставила. Первая красавица на деревне, а в девках ходила долго. То с соседних сел сватались, богатый выкуп давали, а она все смеялась и говорила: подумаю, а то — как отрезало. И Микола, весь из себя хорош да статен… как любила его, целовать себя давала, и не только целовать… погулял с девкой лето, а по осени привел в дом другую. Уж как ревела она, Зоря-Зорюшка, как мать за косы трепала, а соседи пальцем тыкали — порченый товар. И замуж никто не брал, пока не встретил Еремей, Еремушка ее, да и увез далеко от родимых мест.

Думала, счастье пришло, ан нет. Долго родить не могла, домашние шептались, да и муж странно поглядывал. А как появился на свет ребеночек, опять не то — дочка. Детишкам всяким рады, но тут сынок, рода продолжение — большая важность. А у нее все девки рождаются! Старшая девочка младших сестер нянчит, матери во всем помощница, да и приданое уже готовить начали, а мальчика все нет. Отчаялись ждать. И то ли судьба сжалилась, иль вняли молитвам предки, а родился у нее сынок — крепенький и смышленый, весь в отца.

Сразу и звать ее, мать дитя такого, по-другому стали. Не Зорькой, Зорянкой, как раньше бывало, а Зорянушкой, душенькой. Округлилась, похорошела, как в былые годы…

Да не долго счастье длилось. Беда пришла в деревню. И некому уж сына баловать, пятки щекотать, сластями угощать да катать на загривке. Некому и ее, Зорюшку, любить. Одни они на свете этом остались. Беда пришла…

За мыслями своими и воспоминаниями стук не сразу услышала. А как услышала — захолонуло сердце.

На деревянных ногах — к двери, открыть на ладонь. Тишина за порогом, и собак не слышно. Смотрит на сапоги сбитые, а взгляд все выше идет, хоть и нельзя. На голенище заплата знакомая, и штаны льна крепкого сама шила, пояс расшивала и рубахи подол. Ворот расстегнут, из него завитки тугие выглядывают… сколько раз их на палец крутила. Не смотреть на лицо, не смотреть, не смо…

— Муж мой.

Выдох — дыхание тает, мешается с влажной ночью. Мечется взгляд по лицу, гладит родные черты. Все тот же, и все же — не тот. Просто похож.

— Мне… пора? — неуверенно, робко.

— Не за тобою пришел. — Долго молчит, и после: — Сына отдай.

И голос другой. Холодный, совсем не родной. Чужой. Цепляясь за это, поднимается стон из груди, и ползет за ним злоба, горячит и голову кружит. Сына? Отдать? Смерти предать?

Блеск в глазах — той, что шла когда-то против воли родни и любила Миколу, что смотрела в глаза посланцу и спорила, зная, что лучше не будет. Отчаянье матери, потерявшей детей… почти потерявшей их всех.

— Не отдам!

Он стоит и молчит, и ожидает упорно.

— Не отдам. Слышишь?! Я тебе его не отдам! — срываясь на крик, выплевывая в лицо вместе со страхом. — Пшел вон, муж мой! Не нужен ты здесь, не ждали тебя и не звали!

Хлопает дверь, разделяя ее и того, кто в ночи. На лавку сползает без сил, кусает руку едва ли не в кровь. Клокочет крик в горле, рвется наружу. Не кричать и не плакать, здесь — сын. Кожей чувствует взгляд.

— Папа ушел, — хрипло, — он не вернется.

Он вернулся, и снова в ночь. Ходил, в дверь стучал или стоял под окном — тихо-тихо — но она-то знала, что не ушел. В этот раз совсем не спала. Выла бы в голос, но боялась сына пугать, и потому лишь губы кусала да храбрости набиралась. Только ее-то, как и ярости, мало было, все больше страх липкий да печаль.

Что из спора-то со смертью выйдет? И долго ль продлится? И как его за дверью держать? Дни шли.

Соседи в последний путь провожали родных, гулял по селам и деревням мор, смерть не поспевала водить, и стучались в двери посланники ее. Зоряна оборону держала.

Крест святой над входом вешала и водой спрыскивала, травки полезные разные по углам клала. Молилась и наговор шептала, — все средства хороши, чтоб неминуемое от дверей отвести. Беда на шестой день случилась. Кончилась вода последняя, скотина в сараях устала надрываться криком. Сын, не переставая, канючил: пить, мамулечка, пить дай.

И вышла-то ненадолго, до колодца лишь… вернулась — распахнута дверь, собака пристыженно смотрит из конуры, скулит тоскливо. Упали ведра, когда метнулась в дом, безлюдный и сразу неживой. Полетела за ворота, сердце колотится, лелеет надежду. Улица в обе стороны пуста, но потянулась за зовом, слышным лишь матери, которая просыпается вместе с ребенком и идет к колыбели. Бежала, задыхаясь, лишь точки черные в глазах прыгали да кололо в боку.

Долго иль нет, в этом ли мире — не знает, а нагнала мужа. Черный лес кругом, деревья корявые, клочья тумана, в тучах осколок луны.

— Стой! — кричит. — Сына отдай!