На крыльце соседнего дома сидел Лаврушка рядом с чумазым парнем; парень подпоясан зеленым кушаком, на боку у него – маузер в деревянном футляре. Он вкусно курит папиросу, а Лаврушка говорит ему:

– Я люблю бояться; занятно, когда от страха шкурка на спине холодает.

Парень сплюнул, поймал ладонью крупную снежинку, точно муху, открыл ладонь, – в ней ничего не оказалось. Он усмехнулся и заговорил:

– Меня к страху приучил хозяин, я у трубочиста жил, как я – сирота. Бывало, заорет: «Лезь, сволочь, сукиного сына!» В каменную стену полезешь, не то что куда-нибудь. Он и печник был. Ему смешно было, что я боюсь.

– Сердитый?

– Трезвый, так – веселый. Все спрашивал: «Как дела – башка цела?» Только он редко трезвый был.

У паренька – маленькие, но очень яркие глаза, налитые до глубины синим огнем.

Прошли две женщины, – одна из них, перешагнув через пятно крови, обернулась и сказала другой:

– Смотри, – точно конь нарисован! Та, не взглянув, закуталась шалью, а когда они остановились у крыльца фельдшера, сказала, оглядываясь:

– По нашей улице из пушки стрелять неудобно, – кривая, в дома пушка будет попадать.

Перед баррикадой гулял, тихонько насвистывая, Калитин, в ногу с ним шагал сухонький, остроглазый, с бородкой, очень похожей на кисть для бритья, – он говорил:

– Стреляют они – так себе. Вообще – отряды эти охотничьи – балаган! А вот казачишки – эти бьют кого попало. Когда мы на Пресне у фабрики Шмита выступали...

Калитин остановился, вынул из-за пазухи черные часы и крикнул:

– Лаврентий – иди! Пора! Иди, Мокеев. Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать – в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.

Лаврушка и человек с бородкой ушли. Темнело. По ту сторону баррикады возились люди; знакомый угрюмый голос водопроводчика проговорил:

– Тут – недалеко.

– Отец возьмет его?

– Брат.

– Жалко Васю.

Калитин, шагая вдоль баррикады, закуривал на ходу. Самгин пошел рядом с ним, спросив;

– Очень страдал товарищ?

– Не охнул, – сказал Калитин, выдув длинную струю дыма. – В глаз попала пуля.

– Он где работал?

– Булочник.

– Еще кого-нибудь ранили?

– Троих. Не сильно.

Краткие ответы Калитина не очень поддерживали желание беседовать с ним, но все-таки Самгин, помолчав, спросил:

– Чего же вы надеетесь добиться? Калитин остановился и сказал:

– Ясно – очевидно: свободы рабочему классу!

А вслед за этим сам спросил, как будто с сожалением:

– Вы что же – меньшевичек? За союз с кадетами? По Плеханову: до Твери – вместе?

Не по словам, а по тону Самгин понял, что этот человек знает, чего он хочет. Самгин решил возразить, поспорить и начал:

– Неужели вы думаете...

Но Калитин, остановись, прислушиваясь, проворчал:

– Подождите-ко...

Было слышно, что вдали по улице быстро идут люди и тащат что-то тяжелое. Предчувствуя новую драму, Самгин пошел к воротам дома Варвары; мимо него мелькнул Лаврушка, радостно и громко шепнув:

– Пымали!

Самгин остановился во впадине калитки, слушая задыхающийся голос:

– Пымали, товарищ Калитин! Как бился-а! Здоровенный! Ему даже варежку в рот сунули...

– Ведите в сарай, – крикнул Калитин. Клим быстро вошел во двор, встал в угол; двое людей втащили в калитку третьего; он упирался ногами, вспахивая снег, припадал на колени, мычал. Его били, кто-то сквозь зубы шипел:

– Иди-и...

Самгин хотел войти в кухню, но в сарае заговорил, сквозь всхлипывающий смешок, Иван Петрович Митрофанов:

– Ф-фу... Господи Исусе! Ну, напугали, напугали... И, всхлипнув так, точно губы ожег кипятком, он еще быстрее забормотал:

– Пож-жалуйста, пож-жалуйста! Я не сопротивляюсь... Ну, – документы... Я – человек тоже рабочий. Часы. Вот деньги. И – всё, поверьте слову...

По двору в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он смотрел в щель и слушал.

– Ведь это вы несерьезно, – говорил Митрофанов, все громче и торопливее. – Нельзя же, господа... товарищи... Мы живем в государстве...

– Молчи, – глухо сказали ему.

– Да – нет! Как же можно? Что вы... что... Ну... боже мой... – И вдруг, не своим голосом, он страшно крикнул:

– Караул... Позвольте – что вы? Постойте!

Необычайно кратко и глухо хлопнул выстрел, и тотчас погас огонь.

Самгин почувствовал, что это на него упала мягкая тяжесть, приплюснув его к земле так, что подогнулись колени.

Через несколько секунд тишины снова вспыхнул огонь, и раздался голос Калитина:

– Это ты – напрасно! Это, товарищ, не дело.

– А – чего? Вот он – документ!..

– Надо было Якова подождать...

Кто-то заговорил так же торопливо, как Митрофанов.

– Лаврушку он спрашивал, кого как зовут, ну? Меня – спрашивал? Про адвоката? Чем он руководит? И как вообще...

– Вынесите его в сад, – сказал Калитин. – Дай-ка мне книжку и всё...

Самгин встал перед дверью и сказал:

– Он был уголовный сыщик... Но Мокеев, наскочив на него, закричал густо и свирепо:

– Охранник! Аккуратно, как в аптеке! Не беспокойтесь...

Он говорил еще что-то, но Самгин не слушал его, глядя, как водопроводчик, подхватив Митрофанова под мышки, везет его по полу к пролому в стене. Митрофанов двигался, наклонив голову на грудь, спрятав лицо; пальто, пиджак на нем были расстегнуты, рубаха выбилась из-под брюк, ноги волочились по полу, развернув носки.

Калитин, сидя на корточках перед фонарем, рассматривал какие-то бумажки и ворчал:

– Делов сегодня у нас... Карточка охранного, видать...

– Вот и револьвер его, – вертел Мокеев перед лицом Самгина черный кусок металла. – Он меня едва не пристрелил, а теперь – я его из этого...

Самгин стоял, закрыв глаза.

– Ну, довольно канители! – строго сказал Калитин. – Идем, Мокеев, к Якову. Все-таки это, брат... не дело, если каждый будет...

– Эй, черти, помогите мне! – крикнул водопроводчик из сада.

Но Калягин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я – готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».

«Как просто убивают. Хотя, конечно, шпион, враг...»

О Митрофанове подумалось без жалости, без возмущения, а на его место встал другой враг, хитрый, страшный, без имени и неуловимый.

«Кто всю жизнь ставит меня свидетелем мучительно тяжелых сцен, событий?» – думал он, прислонясь спиною к теплым изразцам печки. И вдруг, точно кто-то подсказал ему:

«Надо уехать за границу. В маленький, тихий городок».

Глядя на двуцветный огонек свечи, он говорил себе:

«Как это раньше не пришло мне в голову? С матерью повидаюсь».

Мать жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на холод зимою в домах, на различные неудобства жизни, на русских, которые «не умеют жить за границей»; и в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался смешной патриотизм провинциальной старухи...

Дверь медленно отворилась, и еще медленнее влезла в комнату огромная туша Анфимьевны, тяжело проплыла в сумраке к буфету и, звякая ключами, сказала очень медленно, как-то нараспев: