Сила, лишенная идеального, действительно слаба. Но когда идеальное рушится, то у силы не может не возникнуть желание заменить собой идеальное. «А что еще предложите?» — спросит она. И вправду, ведь в отсутствие идеального она, сила, становится наиболее несомненной скрепой бытия. Хотя бы по той причине, что других скреп просто нет.

Но, претендуя на несвойственную ему роль, переходя грань между субъектностью и инструментальностью, силовой инструмент не скрепляет рушащуюся реальность, а еще более расшатывает ее.

Н-да… Инструментальность… Все хорошо, когда мы имеем дело с техническими системами. И все коренным образом меняется тогда, когда мы переходим к системам социальным. То есть к системам, в которых инструменты — это люди и их сообщества. А раз это люди, то изъять у них амбицию и рефлексию невозможно. Равно как и волю, а также все остальное. Но раз это все есть, то конфликт между субъектом и инструментами всегда высоковероятен. Особенно же тогда, когда субъекты ослабевают и инструменты автономизируются.

Что такое государство?

Отвечать на этот вопрос, как и на другие сходные, можно исходя из двух политических философий. Философии выживания и философии жизни.

С точки зрения выживания, государство — это способ, с помощью которого популяция отстаивает свою территорию и размещенные на ней жизненно важные ресурсы. Но народ — не только популяция. То есть он и популяция тоже. Не будет популяции — не будет народа. Но, как только мы имеем дело с человеком как явлением, находящимся в сложных отношениях с природой (что такое культура, как не проблематизация абсолютной значимости природы?), мы не можем сводить жизнь к выживанию. Народ — субъект исторического творчества. Носитель какой-то целевой заданности (миссии ли или чего-то другого). В смысле жизни (а не выживания) государство — это средство, с помощью которого народ сохраняет и развивает свое историческое предназначение.

Как только исчезает рефлексия на это предназначение, как только рушится связь между народом и его предназначением, как только (и это главное) исчезает воздух самой Истории (а что такое «конец истории», как не исчезновение такого воздуха?), государство прекращает свое существование в качестве средства сохранения и развития исторического предназначения. Народ превращается в популяцию.

А дальше — куда ни кинь, все клин. Начинает ли народ защищать себя просто как популяцию… Если американскому народу для сохранения себя надо уничтожить человечество, имеет ли он право это сделать? Как народ — не имеет права. Потому что народ гибнет, если нет человечества. А как популяция — имеет право. Другое дело, что это все равно кончится популяционной катастрофой, ибо исчезнет многообразие, необходимое для существования расширяющейся популяции. Но в принципе чистый популяционизм не предполагает наличия тормозов у самой популяции. Тормозами должна обладать Ее Величество Эволюция. А популяция будет решать свои проблемы за счет всего остального.

Популяционизм уже показал себя в первой половине XX века. Не он ли выдвинул расовую теорию и многое другое? А почему выдвинул? Потому что начала стираться грань между популяцией и народом. И все это легко может возобновиться в другом виде, под другими масками. Потому что идеальное ослабевает, ослабевает культура. И ее место занимает природа. Причем не абы какая, а вторичная. Одно дело — какая-нибудь травка-муравка в лесу или на поляне, которую никогда не распахивали. Очень милая вещь. А другое дело — сорняк на заброшенном поле.

Вторичная зоологизация — не зоологизация, а нечто худшее. Атомное оружие никто не изымает. И многое другое тоже. Разум в том числе.

Итак, первый сценарий предполагает, что народ, превратившись в популяцию и выйдя из Истории, начнет свои мрачные шалости, сохраняясь как популяция.

Второй сценарий предполагает, что, рассыпавшись, как народ, общность рассыплется еще и как популяция.

В любом случае с уходом Истории, предназначения, идеального, стратегических целей, — кончается и все то остальное, что является специфически человеческим. В том числе и общности, которые можно называть человеческими. Например, народ… Нация… А что такое тогда государство? Оно может просто исчезнуть. А может смутировать как угодно. Ведь государство — это Форма. Не более, но и не менее. Народ же — Содержание. Форма, лишенная содержания, легко превращается в антагониста прежнего содержания. Инструмент, вознамерившийся стать субъектом, может оказаться чем угодно. В том числе и антисубъектом. И тут все зависит от массы условий. Если бы от них не зависело и не выводило нас на вполне животрепещущие вопросы, связанные с судьбой и России, и человечества, — вряд ли стоило бы блуждать в подобного рода лабиринтах.

Я не хочу сказать, что у инструмента (поелику он представляет собой общность людей, тех же самых чекистов, например) КАТЕГОРИЧЕСКИ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ВЫХОДА В СУБЪЕКТНОСТЬ. Может быть такой выход, но он весьма и весьма нетривиален.

Теорию этой нетривиальности я изложил в ряде своих работ. И здесь мне не хочется перегружать книгу дополнительной проблематикой. В двух словах — речь идет о том, что инструмент должен выйти за рамки инструментальности. Иначе — за пределы своей инструментальной заданности. Любой такой выход — трансцендентация. Просто по определению. Трансцендентальное — это «выходящее за пределы». Выйдя за пределы своей инструментальной заданности, инструмент должен оказаться не в вакууме, а в некоем пространстве, позволяющем ему осуществлять самодостройку. То есть превращение самого себя из инструмента в субъект (рис. 28)

Рис. 28

Инструмент может выйти за рамки инструментальной заданности двумя способами. Разумеется, если этот инструмент — люди, существа, обладающие свободной волей. Поскольку, в отличие от госпожи Клинтон, мы это не проблематизируем, то принципиальная возможность такого, всегда чудовищно трудного, выхода существует.

Труднее всего осуществить единственно позитивный выход за рамки инструментальности — выход в преобразующее пространство. Там инструмент достраивает себя до субъекта и начинает осуществлять субъектные функции. Вероятность такого выхода — ничтожна. Усилие, необходимое для выхода, находится на грани человеческих возможностей. Но в принципе такой выход все равно возможен. Точнее, он не может быть полностью исключен. Полностью исключить его можно только в рамках очень скверной антропологической и метафизической концепции.

Чуть легче, но все равно страшно трудно, осуществить негативный выход за рамки инструментальных возможностей. Это выход в пространство неосмысленных, но активно используемых возможностей. Иногда в это пространство инструмент выпихивает сама жизнь, в ходе которой все собственно властное, что могло использовать возможности осмысленным образом, оказывается вытесненным (так называемый «негативный отбор»).

Иногда инструмент рвется в это пространство, считая, что «не боги горшки обжигают». Но, оказавшись в этом пространстве, он распухает и наливается злой бессмысленной амбициозностью. Главное — распухает. Это не случайный термин, а отражение сути происходящего. Распухнув, инструмент становится антисубъектом того или другого типа.

Я мог бы более подробно описывать эти метаморфозы и даже собираюсь это сделать, но не в данном исследовании.

Здесь я просто пытаюсь понять чекизм с позиций общей теории управления, превращая его из коллективного персонажа в социальный феномен. А также — соединить общую теорию управления (она же прикладная философия власти) с более прикладными аспектами того же самого.

С позиций общей теории управления я интересующий меня вопрос обсудил. Но обсуждения общего недостаточно. Мы же не абстрактной философией занимаемся. Такое обсуждение необходимо, но оно должно быть дополнено более прикладным обсуждением под тем же углом зрения. Ради этого я по возможности кратко рассмотрю проблему соотношения демократии и диктатуры и место в этой проблеме все того же чекизма.