При этом я должен оговорить, что не являюсь абсолютным сторонником какой-либо из этих двух форм правления. Но считаю свободу высочайшей ценностью. Отдавая одновременно себе отчет в том, что в определенных условиях (война и не только) диктатура может решать те задачи, которые не может решить демократия. Задачи глубокой и последовательной социальной мобилизации.

Я не говорю, что диктатура БУДЕТ решать эти задачи. Она МОЖЕТ их решать. А может и не решать. Тут все зависит от типа диктатуры, ее связи с определенным по своему качеству идеальным, ее инфраструктурной и интеллектуальной вооруженности, волевого потенциала и пр. Но в принципе диктатура может иметь преимущества над демократией по отношению к решению определенного класса проблем. И тогда, когда вне решения этого класса проблем общество обречено, оно имеет право — с оглядкой! — задействовать такое горькое лекарство. Понимая, что грань между лекарством и ядом очень легко перейти, и что результат такого перехода будет летальным.

Есть диктатура развития. Но есть и диктатура смерти, диктатура агонии, диктатура разврата и разложения, диктатура колониального или оккупационного типа. Воспевать диктатуру ВООБЩЕ смешно и отвратительно.

Оговорив такое свое отношение к предмету, я хочу, далее, обсуждать его в максимальной степени безоценочно и «служебно». То есть постольку, поскольку это нужно для раскрытия управленческого содержания феномена «чекизм». Я сознательно буду многое загрублять. Ибо в противном случае только этому вопросу и надо посвящать все исследование. Но я надеюсь, что, загрубляя, смогу все-таки достаточно выпукло описать наиболее существенное.

Демократический политик «боится» электората и общественного мнения. Диктатор «не боится» электората и существенно меньше «боится» общественного мнения. В принципе диктатор вообще независим от выборов, даже если он их и проводит. Потому что точно знает, что все решает, так сказать, его административный ресурс. То есть что выборы при необходимости будут или командными по своей сути в силу зависимости народа от начальства, или сфальсифицированными. И никто не пикнет.

А если пикнет (выйдет на улицы и так далее)?

В принципе диктатора подобные формы народного волеизъявления тоже не беспокоят. А почему не беспокоят? И до каких пор не беспокоят? Это и есть главное.

Не беспокоят они до тех пор, пока у ЦК (субъекта политической диктатуры) есть ЧК (спецаппарат по подавлению подобных эксцессов), и, если этот аппарат работает, можно не слишком бояться разного рода уличных неприятностей. Один мой знакомый когда-то сказал по этому поводу: «Если люди собрались на площади, значит, органы уже недоработали. Эффективные органы возьмут людей, когда они выходят из своих квартир. И на площади будет ровно столько людей, сколько будет нужно органам. Нужно, чтобы никого не было — никого не будет».

Итак, эффективный диктатор (а это чаще всего диктатор коллективный, то есть ЦК) может не бояться ни общественного мнения, выявляемого через выборы, ни других форм выявления общественного мнения. Говоря современным языком, майданных форм этого выявления.

Значит ли это, что диктатор ничего не боится? Отнюдь! Диктатор (ЦК), прежде всего, боится собственных репрессивных органов (ЧК). Все перевороты происходят либо тогда, когда репрессивные органы уже неэффективны (разложены коррупцией, кем-то перекуплены и т. д.), либо тогда, когда… Словом, когда сами же репрессивные органы и осуществляют переворот в собственных интересах или в интересах внешнего заказчика.

Если диктатор боится именно этого, то что он делает, чтобы этого не допустить? (Он ведь диктатор, а не неврастеничная барышня.) Диктатор заводит себе специальный орган контроля за спецслужбами, обладающий собственными оперативными и иными возможностями. Этот орган подчинен уже только диктатору (в случае коллективного диктатора он подчинен партии и является ее «святая святых»).

В СССР таким органом была партийная разведка (точнее, совокупный партийный спецслужбистский аппарат — до сих пор достаточно закрытая тема). При Ельцине аналогичную роль выполняла Служба безопасности Коржакова.

Если этот сверхорган работает эффективно, диктатор может не бояться обычных репрессивных органов (нормативных спецслужб). Но тогда он начинает бояться этого сверхоргана. У Ельцина, как мы понимаем, были серьезные основания для подобных страхов. Да и в Советском Союзе партия очень даже побаивалась собственной «партийной инквизиции» (которую ни в коем случае нельзя путать с ЧК). С этим страхом что делать?

Диктатор не только усложняет пирамиду «органов». Как ни усложняй, страх будет перемещаться на высший уровень этой пирамиды. Диктатор делает нечто, аналогичное тому, что делает султан, назначая евнуха в гарем. Он обзаводится некими гарантиями того, что евнух не воспользуется соблазнами, проистекающими из специфики занимаемой должности. Кстати, султан не всегда использует для этого хирургические методы. Иногда он так доверяет, что обходится без них. Но чаще все же призывает на помощь хирурга.

В случае гарема все понятно. А что происходит в интересующем нас случае «чика» и «цыка»? Как обуздать «чик» настолько, чтобы он не захотел стать «цыком»? В общем, тоже известно, как это делается.

Во-первых, кадры отбираются соответствующим способом. Кадры «чика» должны быть лишены ментальных, эмоциональных и волевых претензий на «цык». Ведь и султан не зовет хирурга прямо перед назначением евнуха. Он подбирает дядю, уже имеющего соответствующую антропофизиологическую специфику. Если он сам эту специфику создаст — дядя будет в претензиях, и это опасно.

Значит, кадровая служба, назначаемая ЦК, должна отбирать работников для ЧК таким образом, чтобы ЦК был гарантирован от наличия в мозгу чекиста неких «собственно цэкистских» интенций.

Во-вторых, ЦК должен специально следить за тем, чтобы внутри пирамиды ЧК не появлялось никаких «странных сгустков», в рамках которых возникнет почва для произрастания «цэкизма». В этом смысле для ЦК особо опасно занятие чекистов разного рода интеллектуалистикой с политической окраской. Даже — политической аналитикой, а уж тем более политическим планированием, идеологией, стратегией. Все это должно быть абсолютной прерогативой именно субъекта политической власти. У него должна быть абсолютная монополия на это начало, на субъектность, на осуществление высших управленческих функций, и на мышление, способное породить такие функции.

В результате должен возникнуть пресловутый феномен «Центр — Юстасу». Юстас ничего не должен хотеть и мочь без Центра. Он должен без него лежать обесточенным, и, только когда Центр «даст ток», Юстас должен начать невероятно энергично и эффективно дергаться.

Высший политический класс (в советском случае ЦК) должен был сотворить свою репрессивную инструментальность именно как инструментальность. То есть как миллион этих самых «юстасов», оживающих и начинающих ревностно «чикать» только по его, Центра, «цыкающему» сигналу.

ЦК должен был предпринимать все возможное для того, чтобы добиться непреодолимой дистанции между ЦК и ЧК, между способностью аж «цыкать» (обладать высшей политической самостью, то есть субъектностью) — и способностью всего лишь «чикать» (инструментально функционировать, блестяще решая ограниченные задачи сугубо спецслужбистского свойства).

Исторический опыт показывает, что никогда ЦК не удавалось построить такое абсолютное разграничение между собою и ЧК. Примеры Берии и Андропова здесь достаточно показательны. Потому что и Берия, и Андропов не только примеривались к функциям высшего политического руководства (Андропов эти функции даже получил на излете), но и замышляли нечто наподобие революции или контрреволюции.

Андропову недостаточно было стать генеральным секретарем и полностью зависеть от не им сформированного ЦК. Он хотел сформировать альтернативный модернизированный ЦК внутри своей ЧК. И не возглавить власть, а трансформировать ее весьма существенным образом.

Берия, возможно, шел еще дальше, мечтая о смене всего формата власти, о демонтаже коммунистической идеологии и о многом другом в этом духе.