Лавровский не только слушал ее, но читал ее мысли, ее далеко идущие мысли…

Эмма «проникалась»… Она проникалась, как губка. Каждое слово символа новой веры принималось ею глубоко и безоговорочно.

А муж? Что она должна делать с мужем, от которого невозможно ждать понимания? Славянская натура, алчущая подчинения более сильной, более организованной. Мужа Эмма возьмет на себя, собственно, это произошло уже давно: она вела семью. Сохраняя его авторитет: «Он такой образованный. В своем кабинете он занимается наукой… Пишет». Так все выглядело вполне прилично. И никто не упрекнул бы Эмму в том, что ее муж не участвует в ее сложных операциях — да, они постепенно усложнялись — с помещением средств, с игрой на бирже. В кругу ее знакомств госпожа Лавровски имела собственное лицо, лицо деловой дамы с современными взглядами и направлением.

Эмма все чаще со снисходительной жалостью говорила о том, как ограничен был ее отец. Его драма состояла как раз в том, что он не уловил аромата эпохи. Подумать только: он считал фюрера мелким авантюристом! И это в ту пору, когда национальная революция уже была на волосок от победы! Он не был настроен на волну времени, ее отец. И поэтому ушел из жизни слишком рано: нельзя быть в разладе с эпохой.

Конечно, в свое время Эмма не была так сведуща и подпала под влияние мужа. Они покинули Германию словно какие-то евреи или другие неполноценные личности. Это была ошибка, но поправимая ошибка. Об этом ей уже не раз говорили ее гости-земляки. И Штильмарк… Эмма согласилась ждать.

Лавровский тоже ждал. Ждал, спрашивая себя: что нового внесла в его жизнь та лунная ночь? И отвечал с ясностью, давно ему неведомой: его бесполезное, пустое существование могло обрести смысл. Ему повезло: он выбился из небытия.

А если Жанье раздумает? Побоится довериться ему? Что-то говорило ему, что этого не случится.

Теперь Лавровский пристально всматривался в каждого нового клиента отеля, каждый раз ожидал, что тот может оказаться посланцем Жанье и предъявить эскизы «Тихого уголка».

Два раза в неделю, как всегда, у них шла игра в покер. Роже по-прежнему делал попытки отыграться, но теперь Лавровский давал ему маленькие возможности, с тем чтобы крепче держать его на крючке. Он не знал, что именно потребуется от него.

Однажды утром на пороге отеля появилась Мария — девушка Жанье. Она, как обычно, была с этюдником в руках, с рюкзаком за плечами. Лавровский встретил ее как старую знакомую: он ждал, что за ней появится Жанье.

Она сбросила тяжелый рюкзак и, весело оглядываясь, уселась в шезлонг на веранде:

— Не водите туда-сюда глазами, мосье Лавровски: Морис не придет. У него срочные заказы. Я поработаю у вас одна.

Тот странный акцент в ее речи, который слышался у нее и раньше, теперь прозвучал для Лавровского яснее, но еще более загадочно: так говорили по-французски славяне. А впрочем, что тут загадочного? Девушка могла быть с Балкан и мало ли каким образом оказаться здесь? Он никогда не интересовался этим. И сейчас его тоже интересовало только одно: случайно ли появление Марии или она курьер Жанье. Неужели он доверил ей столь важное дело? Сама важность его как бы утрачивала что-то оттого, что в дело посвящена эта молоденькая и вряд ли опытная девушка.

Он позвал горничную и велел ей устроить гостью.

— Я приведу себя в порядок и спущусь… У меня к вам дело! — звонко крикнула Мария, уже подымаясь по лестнице, а он все еще сомневался, о том ли самом деле идет речь и стоило ли так шуметь в этом случае.

И стал ждать, думая о том, что, может быть, так буднично, обыкновенно входит к человеку главное событие его жизни. Просто звонко кричат с лестницы: «Мосье, у меня к вам дело!..»

Когда Мария сошла вниз, свежая, с мокрыми от душа короткими волосами, в спортивной юбке и черном свитере, он как-то по-новому увидел ее. Может быть, просто потому, что раньше не очень к ней приглядывался: рядом с Жанье выглядела она неприметной, неинтересной. «А ей не так мало лет», — с удивлением констатировал он, и, когда она слегка улыбнулась, ему показалось, что она поняла его мысль.

— Какое же у вас ко мне дело, Мария? — он говорил легко, немного снисходительно, как говорят с очень молодыми людьми.

— Да ничего особенного, мосье Лавровски, но, видите, мне надо продолжать работу Мориса. Вот эти этюды… Надо сделать еще несколько.

Говоря, она доставала из папки листы, и это были те самые, которые должны были служить паролем при встрече. Она была курьером!

— Чем вы можете мне помочь? Я сейчас скажу вам: вот эти наброски, я не знаю, где они сделаны. В каком месте. Морис сказал, что вы сможете меня проводить туда, чтобы я там еще поработала… Видите ли, у Жанье есть мысль: сделать на выставке целую стену этих этюдов.

Все было ясно. Он должен пойти с ней в то место, которое изображено на листе. Которое Жанье избрал для его разговора с Марией.

— Пожалуйста, я покажу вам эту скалу. Мне кажется, вы там даже были…

— Я не помню.

— Ну что ж, позавтракайте, и мы отправимся.

Он смотрел, как она с аппетитом уничтожает легкий европейский завтрак, весело болтая о себе и Жанье, и ему пришла в голову новая для него мысль: только занятые большим делом люди могут так легко и беззаботно отдаваться мелочам.

Они вместе распили бутылку бордо, которое он предложил ей, и, когда она подняла на свет бокал, сказал:

— Я пью за ваше искусство, Мария, за ваши и Жанье успехи!

— О, выставка обещает быть сенсацией, — ответила она с тем характерным для нее грудным смешком, который вырывался у нее коротко и как бы заключал фразу.

Потом они отправились к скале, изображенной на эскизе. Можно было пройти напрямик, что они и сделали, подымаясь по крутой тропинке среди нагромождений камней, между которых местами сверкал падающий сверху ручей.

Они шли молча, подъем был нелегок. Мария шла впереди, тяжелый этюдник она оставила в отеле, и с нею была только папка на длинном ремне, которую она перебросила через плечо.

Скала открылась неожиданно за кущей деревьев. С одной стороны уходили вниз заросли ореха и ольхи, с другой — далеко видный, простирался горный хребет со снеговыми, мерцающими на солнце, как сахарные головы, вершинами.

— Какая красота! — тихо воскликнула Мария.

Он не понял, кто произнес эти слова: не сам ли он? Может быть, ослышался? Померещилось? Эти слова были произнесены по-русски! Чисто, как не может произнести никто другой, кроме русского человека…

— Вы говорите по-русски, Мария? — стараясь овладеть собой, спросил он, не заметив, что спрашивает не по-французски, а по-русски.

— Я русская, мой друг, — просто ответила она, и в лице ее проступила усталость, начисто снявшая только что игравшее на нем оживление. — Так-то, дорогой Лавровский… Потому именно меня и прислали.

Она опустилась на камень, устало протянув ноги, словно это признание стоило ей сил. А он стоял рядом и не мог унять биение сердца, не мог собрать мысли, оглушенный и просветленный, как будто время повернулось вспять и обратило его к самим истокам, к самому сокровенному…

— Благодарю вас, — сказал он и низко, по-русски, в пояс поклонился. И этот жест словно принес ему какую-то разрядку, и он продолжал: — За то, что вы явились. За то, что вы есть.

И вдруг, теперь уже совсем близко от себя увидев ее лицо, он понял, что это вовсе не молодая девушка. Не меньше тридцати можно было дать ей сейчас, когда она, словно сняв маску молодости и беспечности, тяжело сидела на камне, устало опустив руки себе на колени и подняв на него бесконечно утомленные светлые глаза.

Он понимал, что не может ни о чем спросить, но было бы жестоко с ее стороны не сказать ему, совсем ничего не сказать… Он знал теперь главное, но что-то еще она должна была сказать ему, что-то, что может знать только она…

Он ни слова еще не проронил и подумал, что в такую минуту у людей рождается взаимное понимание без слова, без знака, когда она сказала просто:

— Там у нас держатся. И выдюжат…